Цикл статей посвящается 300-летию императрицы Марии Терезии, которая родилась 13 мая 1717 года. Итак, мы уже знаем о первой Русско-турецкой войне. Официально она началась по инициативе Турции 6 октября 1768 года.
Но поскольку в те далекие времена по зимам предпочитали не воевать, то основные события на полях сражений развернулись лишь в начале лета следующего года. Поэтому у нас есть время для того, чтобы ознакомиться с деяниями Екатерины II после ее восшествия на престол в 1762 году.
Если в области внешней политики она чувствовала себя вполне уверенно (под рукой был весьма сведущий в этих вопросах Никита Панин, да и сама Екатерина к этому времени сумела достаточно хорошо разобраться во всех нюансах европейской политики), то в наведении внутреннего порядка и особенно в военном деле она ощущала себя весьма незрелой персоной. Сразу после переворота, чтобы восполнить этот пробел, императрица намеревалась вступить в брак с Григорием Орловым и поручить ему ведение всех дел, касающихся этих сфер. Но на пути к заключению брака непреодолимой преградой встал ее «оберегатель от дурных поступков» Никита Панин, заявив ей в самой резкой форме, что «императрица русская вольна делать, что ей хочется, но госпожа Орлова царствовать не будет». Однако роль фаворита, даже всемогущего, вовсе не устраивала Григория. Он непременно желал жениться на Екатерине и подчинить ее своей воле. Его необузданная натура иначе не видела своего будущего. Но что же получалось на самом деле: она – императрица, а он – всего лишь ее верноподданный. И это после того, как Орлов втащил ее на престол! Естественно, такое настроение часто приводило к потере контроля над собой. При посторонних он вел себя по отношению к возлюбленной «безо всякого стеснения как ее муж», позволяя говорить в ее адрес весьма непристойные вещи. Эти «Гришины выходки» были, конечно, очень неприятны Екатерине, но она до поры до времени предпочитала их не замечать. Такая неопределенность отношений между возлюбленными продолжалась более десяти лет. Екатерина постепенно стала понимать, что Всевышний с избытком наделил Григория красотой, смелостью и мужеством, но забыл снабдить его умом государственного деятеля. В свою очередь, Орлову стало в тягость наблюдать «увядание былой розы любви» (Екатерина была старше него на пять лет), и в дальнейшем он нашел более свежий «цветок».
В предыдущих очерках мы обращали внимание на эпидемии оспы в Австрии и Франции. В частности, в просвещенном Париже в 1773 году от нее умер Людовик XV. Теперь настало время выяснить, как обстояло дело с оспой в азиатском Петербурге.
Нельзя сказать, что к середине XVIII столетия человечество вообще ничего не знало о существовании микробов. Еще в начале этого века в Голландии жил некий Левенгук, который все свое свободное время тратил на создание и шлифовку выпуклых стеклянных линз. К этому его подталкивало, прежде всего, любопытство. Как интересно было рассматривать через такую стекляшку, например, глаз мухи! Ведь он представлял собой завораживающее зрелище, которое до него еще никто не наблюдал! Потому что только Левенгук в этом мире мог изготавливать такие прекрасные линзы. Но любопытство гнало его дальше. Однажды, взяв из ближайшего канала каплю воды, он направил на нее свою новую стекляшку и… обнаружил в ней целый зверинец, населенный множеством разнообразных маленьких «зверушек». Это зрелище его так заинтересовало, что он устроил настоящую охоту за ними. Они были везде: на только что сорванных с веток овощах и фруктах, на глазной слизи соседской коровы и даже в кувшине с питьевой водой. Но самое большое скопище этих существ было найдено во рту старика, который не имел никакого представления о существовании зубной щетки. Оказалось, что у него там обитало «зверюшек» больше, чем жителей во всей Голландии! Обо всех сделанных наблюдениях Левенгук аккуратно сообщал в своих длинных и пространных посланиях в Лондонскую академию. Заморские ученые мужи сильно сомневались в достоверности фактов, приводимых голландцем, а некоторые считали его обыкновенным шарлатаном. Ведь они тоже смотрели на капли воды из Темзы через свои стекляшки, изготовленные лучшими лондонскими мастерами, и никаких «зверюшек» в них не обнаруживали. Ну разве можно было подумать, что какой-то деревенский дурень из Голландии мог сделать линзы лучше, чем в Лондоне? Наконец, Левенгук окончательно «достал» своими посланиями лондонских научных светил и они решили послать одного из своих коллег в «голландскую глушь», чтобы вывести этого отчаянного фантазера на чистую воду. Но выполнить свое намерение посланцу Туманного Альбиона не удалось, так как линзы Левенгука убедительно доказывали, что чистой воды в природе не существует. Петр I был не менее любопытен, чем Левенгук, и потому, совершая свое заграничное турне в 1717 году, не преминул заглянуть к нему. Вид сих таинственных «зверушек» так заворожил его, что он тут же захотел купить хотя бы часть волшебных стекляшек для своей кунсткамеры в Петербурге. Но упрямый голландец оказался глух к предложениям царя и своих шедевров ему не продал.
Прошло еще полтора века, а забавные левенгуковские «зверушки» все еще рассматривались не более как любопытное и весьма курьезное зрелище. Но вот появляются Пастер и Кох, которые снимают с глаз человечества очередную «повязку заблуждений». Оказывается, значительная часть этих, на первый взгляд совершенно безобидных «зверушек», является болезнетворными микробами. И именно они были виновниками возникновения и распространения всех эпидемических заболеваний, от которых с незапамятных времен жестоко страдало все человечество! Началась непримиримая борьба со вновь открытыми врагами, которая с переменным успехом продолжается до наших дней.
Но было бы неправильным считать, что на протяжении этих полутора веков человечество ничего не сделало для предотвращения эпидемических заболеваний. Оно все же медленно, наощупь, часто ошибаясь, продвигалось вперед.
При эпидемиях оспы было замечено, что доярки, как правило, не болели этой страшной болезнью. Это уже было кое-что! Но нельзя же было все человечество, включая великосветских дам и королей, превращать в доярок! Дальнейшие наблюдения показали, что коровы даже больше подвержены заболеванию оспой, чем человек, но проявлялась она у них всегда в более мягкой форме. Видимо, эти глупые микробы, вместо того чтобы наброситься на человека, начинали терзать корову, которая была им явно не по зубам. В результате неравной борьбы с сильным рогатым противником они очень скоро превращались в таких дистрофиков, что не могли причинить вреда, попадая в организм человека. В процессе борьбы с этими доходягами в его организме происходила мобилизация защитных сил, благодаря чему даже последующее нападение самых свирепых и здоровых микробов становилось нестрашным.
Конечно, тогдашним эскулапам и в голову не приходило, что возбудителем оспы являются крохотные левенгуковские «зверюшки». Поэтому, опираясь на накопленный практический опыт, они рассуждали примерно так: раз болезнь передается от человека к человеку при помощи яда или его запаха, а от коровы, болеющей той же оспой, человек не заражается, то, видимо, яд, выделяемый больными коровами, является значительно более слабым и потому безопасным.
Но в Англии жил некий доктор Димсдейл, который научился выделять оспенный яд нужной для прививок концентрации, не прибегая к услугам коров. Он просто брал исходный материал у переболевших оспой людей и хранил его некоторое время в закрытых сосудах с применением определенной методики. В результате яд терял свои первоначальные болезнетворные свойства и становился пригодным для проведения прививок. Вот этого-то доктора и пригласила к себе в Петербург Екатерина в 1768 году. Поскольку в это время в городе уже начиналась эпидемия оспы, то найти донора для изготовления прививочного материала не представляло большого труда. Им стал мальчик из семьи Марковых. Он только что переболел оспой и был выбран доктором в качестве донора для изготовления необходимой для вакцины сыворотки. Первая прививка была сделана самой императрице, спустя несколько недель – наследнику престола Павлу, а затем и всей петербургской знати. После чего английскому доктору была назначена пожизненная пенсия в 500 фунтов стерлингов в год, и он благополучно возвратился в Лондон, вызывая нескрываемую зависть у своих менее удачливых коллег. А отцу мальчика было пожаловано именным указом императрицы дворянское звание с переменой фамилии Марков на Оспенный. Так новая российская государыня утерла нос просвещенному Парижу.
В это же время осуществлялась наиболее интенсивная переписка Екатерины с Вольтером. Посредством ее императрица намеревалась прослыть во всем цивилизованном мире «просвещенной государыней». Ведь чего-то подобного таким способом уже добился прусский король Фридрих II. Почему бы и ей не последовать его примеру? Но уже в самом начале при выполнении этой задумки у Екатерины возникли трудности. В отличие от Фридриха, который владел французским языком лучше, чем своим родным немецким, императрица была в больших неладах с французской грамматикой. Поэтому подготовка писем великому мыслителю проходила следующим образом: сначала она собственноручно писала черновик на французском языке, не обращая особого внимания на стиль и грамматику, и передавала его Андрею Петровичу Шувалову, который приходился двоюродным племянником последнему фавориту Елизаветы Петровны «книжнику» Ивану Шувалову. Своим рвением к наукам он сильно напоминал двоюродного дядю и умудрился уже в юные годы в совершенстве изучить французский язык. Ему-то Екатерина и поручала отправку своих писем в Швейцарию, куда Людовиком XV был изгнан Вольтер. После правки просвещенная монархиня снова брала в руки перо и как простой писарь переписывала исправленный текст набело. Эта процедура не изменялась даже тогда, когда Андрей Шувалов гостил у Вольтера. (А это случалось довольно часто, потому что ему Екатерина поручила перевод трудов Вольтера на русский язык. И чтобы точнее переводить наиболее сложные мысли, он обращался непосредственно к самому мыслителю.) В этом случае письма трижды проделывали путь от Петербурга до резиденции просветителя в Ферне. Острый на язык князь Вяземский за эти деяния называл Андрея Шувалова не иначе как «прачкой грязного французского белья».
Не знакомые с письмами Вольтера к Екатерине люди, видимо, полагают, что они были наполнены глубоким философским содержанием. Но на самом деле в них он проявляет себя скорее как «великий льстец», чем как общепризнанный мыслитель. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть лишь одно из его посланий, потому что другие написаны точно в таком же стиле. Читаем ответ Вольтера на приглашение государыни посетить в качестве гостя Россию.
«Тотчас как Вы передвинете Россию к 30 градусу, вместо того, чтобы ей быть около шестидесятого, где не будет таких ужасных морозов, я попрошу у Вас позволения прибыть к Вам, чтобы закончить жизнь свою у Вас, но в каком бы месте земли я ни прозябал, я буду постоянно восхищаться Вами вопреки Вашей воле и всегда пребуду с самым глубочайшим уважением к Вашему императорскому Величеству».
Приведенный текст требует некоторого пояснения. По существу, Вольтер рекомендует в нем Екатерине отвоевать Константинополь у турок и сделать его столицей Российской империи. Эта мысль «великого льстеца» очень понравилась Северной Семирамиде, и в дальнейшем она попытается претворить ее в жизнь.
В этот же период Екатерина основала оперу в Петербурге, для которой набирала актеров по всей Европе. Платила звездам огромные деньги, но одновременно признавалась, что лично ей оперные спектакли не доставляют удовольствия. «В музыке я не продвинулась вперед по сравнению с прежним. Из звуков я различаю только лай девяти собак, которые поочередно имеют честь помещаться в моей комнате и из которых я каждую издали узнаю по голосу, а что касается музыки Паизиелло, то я слушаю и удивляюсь звукам, которые он совмещает, но я ее не понимаю».
Как это ни странно, но Гёте примерно так же относится к музыке. «Оперы, балеты – все это сбегает по мне, как по непромокаемому плащу», – писал он в своих заметках из Рима в 1787 году. Да пусть простит великодушно меня читатель за мою крамольную мысль, которую я сейчас по этому поводу выскажу. Мне кажется, что вся музыка до Бетховена предназначалась для услаждения слуха или, по крайней мере, робко стучалась в душу слушателя, приглашая его в романтический мир грез и фантазий. Если хотите, она была в некотором роде даже гипнозом. Но все ли подвержены его воздействию? Конечно, нет! И Екатерина, по-видимому, была из их числа. Ей никак нельзя было отправляться в эту страну грез, хотя бы потому, что в Петербурге здравствовали два российских императора, имевшие несравненно больше прав на престол, чем она. Когда же оба благополучно переселились в мир иной, то в заволжских степях появился опасный самозванец – «маркиз Пугачев», а в Западной Европе – дочь Елизаветы Петровны, желавшая получить для себя всю южную часть России. Попробуй, переселись в этот волшебный мир в такой ситуации!
Но вот появились поздние творения Бетховена. А несколько столетий спустя музыкальный олимп взяли Вагнер, Мейербер и зрелый Верди. Они создали новую музыку, которая уже больше не стремилась своими нежными звуками загипнотизировать податливые души, а врывалась в них с вихрем, полностью подчиняя.
Силу воздействия этой музыки мне пришлось испытать на себе. Во время войны и после ее окончания мои музыкальные интересы не простирались дальше вальсов Штрауса. Ведь грязные окопы и солдатские казармы были далеко не теми местами, где могли звучать произведения Моцарта или Бетховена. Но вот наступил 1947 год. Холодная и голодная «карточная» Москва. Я – студент первого курса института. Учеба давалась трудно. Все «ученые премудрости», которыми меня шесть лет назад снабдила средняя школа, растворились без остатка в ледяной окопной грязи, и их надобно было постигать заново, а огрубевшая рука никак не могла справиться с рейсфедером, который все время оставлял жирные кляксы на ватмане. В один из самых тяжких дней моей студенческой жизни, когда количество клякс и двоек достигло рекордного уровня, я нутром почувствовал, что неумолимый рок вот-вот возьмет меня за шиворот и выбросит на первом же полустанке из поезда, медленно ползущего в будущее. Был поздний вечер. Крупные хлопья снега бесшумно падали на землю. Последний трамвай куда-то запропастился и никак не хотел появляться из-за угла. В то время на каждой площади находились огромные раструбы «радиоточек», которые после полуночи передавали музыкальную классику. Вот Галли-Курчи закончила знаменитую арию из «Пера Гюнта», отчего на душе у меня стало еще тоскливей. Но вдруг из раструба зазвучало что-то непривычное, особенное (Это был хор пленных евреев из оперы Верди «Набукко»). Необычайно красивая мелодия и все возрастающая мощь волн хора явственно призывали меня присоединиться к нему и тем самым совершить какой-то патриотический поступок. Конечно, я в то время еще ничего не знал о том, что намеревались сделать евреи под звуки этого хора, и потому свой слабый голос к ним не присоединил, но желание добиться какого-то незримого успеха в жизни усилилось. Уже на следующий день кляксы и двойки потерпели первое серьезное поражение. На другой стороне туннеля стал виден слабый свет. И, конечно же, эта «ночная классика» возбудила у меня интерес к серьезной музыке, несмотря на жизненные невзгоды и голод. Может быть, эта музыка затронула бы души Гёте и Екатерины, если бы они родились на столетие позже?
Но теперь настало время вернуться к военным действиям, которые происходили в начале первой Турецкой войны. План ее проведения был предложен Алексеем Орловым и коренным образом отличался от всех предыдущих войн тем, что на русский флот возлагалась ответственность за выполнение сложной задачи в отрыве от сухопутных сил. Русские корабли должны были обогнуть всю северную Европу, пройти через Гибралтар в Средиземное море и осуществить блокаду Дарданелл с юга. При этом предполагалось решить сразу три очень важных задачи: осуществить высадку десанта на территории Греции, что должно было побудить гнев греков и черногорцев к активной борьбе с турецким засильем, отвлечь значительную часть турецких сухопутных сил от основного театра военных действий, нарушить морские коммуникации, связывающие Турцию с ее владениями в Африке. Это был план, который не снился даже Петру I!
Но реализация его была связана с большими трудностями. Анна Иоанновна увлекалась стрельбой по галкам. При восшествии на престол Елизавета Петровна оставила галок в покое, но зато всю государственную казну тратила на совершенно ненужную для России Семилетнюю войну и бесконечные балы и наряды. Любимое же детище Петра – флот – находилось в полном забвении. Старые суда, еще петровского времени, успели сгнить, а постройка новых велась крайне невысокими темпами. Большинство «морских служителей» в море никогда не выходили и потому соответствующие навыки приобрести не успели. И все же, благодаря «великому поспешанию», первая эскадра показалась в море уже 18 июня 1769 года. Правда, большая часть ее кораблей едва успела дойти до английских доков и встала на ремонт. «Неужели на этой гнили русские собираются победить турок?» – укоризненно качали головами тамошние докеры. Не лучше обстояло дело и с личным составом. От морской болезни во время перехода умерли 100 матросов, а 500 были признаны негодными для службы в море. Вслед за этой эскадрой из Петербурга в начале 1770 года вышли еще две группировки военных кораблей. Общий сбор флота было намечено провести около острова Менорка в Средиземном море. Руководство этой дерзкой операцией было поручено ее «замыслителю» Алексею Орлову, который ранее никогда не поднимался на палубу морского корабля и потому предпочел отправиться на театр военных действий в итальянский порт Ливорно «сухим путем».
Англия связывала с этим морем свои далеко идущие намерения, которые самым тесным образом переплетались с французскими. Дело в том, что путь по этому морю из Европы в Индию и Индокитай был в два раза короче, чем вокруг Африки. Поэтому ни Франции, ни Англии вроде бы не было никакого резона пускать туда еще и флот третьей страны. Но на самом деле все обстояло несколько иначе. Франция в открытой стычке с Туманным Альбионом потерпела жестокое поражение и полностью потеряла свою заморскую колонию Канаду. Но намерения Версаля дать реванш продолжали проявляться. В частности, французская дипломатия склонила к тесному союзу Турцию, которая номинально владела Египтом. А ведь только на его территории находился самый короткий волок на «индийском пути». Этот союз очень не понравился Лондону, и там решили подложить французам свинью в виде русского флота в Средиземном море. Пусть они полюбуются его видом в своих водах, а заодно и понаблюдают, что будет с их турецким союзником. Придерживаясь этого курса, английское правительство решительно заявило в Париже и Мадриде, что отказ русским кораблям войти в Средиземное море будет рассматриваться как враждебный акт, направленный против Англии. Таким образом, дипломатические затруднения ликвидировали — путь русским кораблям в Средиземное море был открыт.
Профессор Александр Зиничев
