Я догадался, почему пала Римская империя.
Войны, заговоры, интриги… Да, и это тоже.
Но истинная причина – внутри, в самих итальянцах.
Я понял это в Вене.
Здесь каждый второй туристический автобус – из Италии. Итальянец высыпает на гулкие площади Вены и сжимает кольцо вокруг памятников царственным особам. Да так плотно, что те каждою своею кудряшкой зеленеют и готовы выскочить из конно-кресельного пребывания. Он выливает на гида ведро вопросов, не слушая ответов.
Я догадываюсь, что его так беспокоит. Он видит перед собой уменьшенную копию древнего Рима. Он понимает, почему его предки без устали восторгались, бродя по римским улицам. Это они слышали первые шаги незаурядной личности – философа, скульптора, гладиатора.
В мозгу туриста-итальянца безо всяких экспериментаторских усилий вдруг сам собой отскакивает клапан, который соединяет сознание и подсознание.
Из подкорки как готовая к сражению римская квинкварема выплывает генетическая память. Со всеми частностями и деталями. Они позабыты и отринуты. Но, оказывается, вполне воскрешаемы под бесстыдно-голубым, на манер неаполитанского, небом Австрии.
«Хлеба и зрелищ!» Вопль – как сигнал к атаке. Как та лапа с железными когтями, которая, когда падает с носа квинкваремы на палубу вражеского судна, гарантирует успешный проход морской пехоте при абордаже.
Все! Гурьбой, толпой, строем – разом напирают воспоминания, страшные и волнующие.
Лозунг «Хлеба и зрелищ!» через пару десятков столетий опрокинулся в клокочущую чашу стадиона где-то в Милане, растворился в глотках фанов – и не более того.
Но вот итальянец оказывается лицом к лицу с морем голов на Ратушной площади в Вене и осознает, что сегодня только австрийцы держат на плаву древнеитальянский лозунг.
Как случилось, что жители Вены полторы сотни лет назад, как только был построен Ратхаус (Ратуша), угадали римскую арену в распахнувшейся перед гордым шпилем циклопической площади, история умалчивает. Но нескончаемые фестивали искусств, представления цирка-шапито, демонстрация роскошных музыкальных фильмов – все это происходит именно тут.
Представьте на секунду лицо итальянца, который попадает в театр зрителей тысяч на пять. Перед ним белоснежное, до скрежета в зубах, полотно. На полотне – фильм-опера «Отелло». История венецианского мавра, взволновавшая англичанина Шекспира, заразившего ею итальянца Верди и одного из лучших в нынешнем мире исполнителей партии Отелло испанца Пласидо Доминго, отснятая в американском «Метрополитен-опера».
И вся эта трансконтинентальная струящаяся классика погружена в ароматы. От венской сдобы до не менее прославленных сосисок. Туча лотков со снедью и пивом осадила театр под открытым небом. Смотри и жуй, чавкай и повизгивай от удовольствия. И прихлебывай пиво из полулитрового бокала… Занятие это, по благопристойности своей, вызывает более утонченные музыкальные звуки, чем поедание сосисок.
«Хлеба и зрелищ!» – вот оно, одновременное услаждение органов. Особо чувствительные могут даже всплакнуть ввиду удовольствия от того и другого.
Ухо, горло, нос – все задействовано, как под сверкающим инструментарием отоларинголога, или в очереди за четырехкопеечными пирожками, известными былому советскому студенчеству под псевдонимами «Черный Джек» и «Собачья радость».
Пьют пиво во время представлений на площади многие. Меня, честно говоря, более всего интересовал финал «Отелло». О трагическом моменте в супружеской опочивальне я, собственно, подозревал и раньше. Волновало меня действо вовсе не на экране, а на площади: пойдет ли зритель сдавать бокалы или возьмет их с собой? Пошел и сдал. Кто поленился – оставил тут же, у скамьи или прямо на ней.
Пребывая в беспробудном миноре, итальянец пьет австрийское пшеничное пиво и слушает оперу земляка. Ему бы радоваться. За межнациональный формат, в котором оказался нынче великий Верди. За пролонгированную современными австрийскими патрициями формулу римских плебеев. А он грустен…
Да ты что, Петруччо? Не вешай нос! Этот праздник и в твоей жизни тоже. На нем даже заработать можно. Ну, представь, тот же фильм-опера «Отелло». А ты берешь тележечку, наподобие вон той, в которой развозят мороженое (можешь себе представить скукоту венского мороженого после двух-трех шариков несравненного римского малинового пополам с ванильным!) и навешиваешь на нее платочки. Как это – какие? С вышитой земляничкой. Это ведь из-за нее обычный супружеский допрос с пристрастием, который в той же Венеции обычно заканчивается веселой потасовкой, тут перерос в форменное удушение. Мрачное средневековье! И вот идешь так по-венски толерантненько, тихохонько катишь тележечку и вполголоса, не привлекая внимания налоговых органов, пошепетываешь: «Платошшшки с землянишшкой из Венеции, по трояшшку. Парошшшка – пять евро».
И хлеба, и зрелищ, и опять же – на хлеб и на зрелища. Марксова формула.
Так нет же, грустит вердиев потомок. «А ведь и мы бы так смогли!» Конечно, смогли бы. Ведь могли же ж уже разок.
А как заходится у него сердце, с малолетства укрепляемое ежедневным «кьянти», на площади Марии Терезии перед Природно-историческим музеем, построенным в стиле итальянского Ренессанса! Вообще это место будто нарочно создано для смятения гарибальдийского духа. Мало того, что по одну сторону от памятника Марии Терезии один музей всобачили, так и на другую покусились – не архитектурным близнецом, но строением в том же италоренессансном ключе. Художественно-исторический музей называется.
Входит итальянец в него и попросту забывает, что он все время должен какой-нибудь текст произносить. Но этот молчок-нежданчик у него по причине амнезии, связанной с абсолютным соприкосновением с Италией.
Первое, что видит он перед собой, даже толком не одолев половины лестничного пролета, – работу Антонио Канова, изобразившего победу Тезея над Кентавром. Тезей олицетворяет императора, Кентавр – покоренную им Европу. Кто есть кто и какой несет смысл, объяснит экскурсовод.
– Важно тут другое, – торжественно вздыхает наш герой. – Именно рукой итальянца открывается дверь экспозиции.
Еще не успел апеннинский турист вдоволь насытить взор мясо-молочной античностью тезеемрамора, как зовут его поднять глаза к потолку. А поднимая их, видит он изумительную роспись: среди парящих лиц – Леонардо да Винчи, Тициан, Рафаэль…
Их творения, выставленные в музее, тоже глядят свысока – как и положено шедеврам и монархам.
Может быть, живописные рельефы трудно причислить к шедеврам. Однако именно итальянец Бернардо Беллотто (известный всему миру как Каналетто) оставил потомкам Вену 250-летней давности – изображение Нижнего Бельведера. Что ни зал, то портреты, что-то да рассказывающие об Италии – от юной дамы за туалетом (Беллини) до императора Йозефа Второго с братом – великим герцогом Петром Леопольдом Тосканским (Батони).
Правда, в фойе музея, входящего в обойму лучших сокровищниц мира, итальянца ждет плакат с невеселой информацией. Она обещает 70 тысяч евро тому, кто располагает сведениями об украденном в мае 2003 года подлинном шедевре. О работе Бенвенуто Челлини – Saliera (солонка). Ее называют Моной Лизой скульптуры и оценивают в 57 млн. амер. долларов.
Оказывается, шедевр, долгие годы хранившийся здесь, остался теперь только в каталогах, буклетах и на открытках. «А может, это кто-то из ..?» – мелькает у итальянца, и он пробегает по толпе соотечественников оком. Чего больше в этом взгляде – подозрения, любопытства или гордости, – не понять…
Едва оправившись от встречи с земляками, итальянский турист спешит навстречу с короной Священной Римской империи, хранящейся во дворце Хофбург. Да, разумеется, это – символ более чем тысячелетнего германского владычества в Европе. Но изготовлена она более тысячелетия назад для коронации Отто Первого именно в Риме.
А Верхний Бельведер – кто знает, может и не считали бы дворец принца Евгения Савойского шедевром, не приложи руку к его колоннадам, фигурам богов и атлантов скульптор Джованни Джулиани. «Опять наш!» – говорит итальянец.
К слову сказать, добавляет экскурсовод, это тот самый полководец Евгений Савойский, который освобождал Италию от французов в 90-х годах XVII века. Тот самый, рядом с которым в час смертельной опасности, нависшей над вторично осажденной турками Веной, восседал на коне монах Марк Авианский. Венецианский капуцин, чья родная земля, Фриули, неоднократно подвергалась набегам тех, кто вспоминал в бою Аллаха. Бесстрашный итальянец призывал осажденных атаковать турок, используя фактор внезапности: войск под зеленым знаменем было в десять раз больше, и они были абсолютно уверены в победе. Марк был в первых рядах атаковавших, но держал в руке не меч, а распятие. И венцы прорвали осаду, заставив неприятеля позорно бежать с поля боя!
– Вот это да! – Сердце итальянца наполняется отвагой, когда ему в подробностях рассказывают историю этой битвы и показывают знаменитую гору Каленберг, с которой вместе с неистовым венецианцем обрушилось на турок неожиданное поражение.
– Не может быть! – А вот это восклицание уже иного свойства. Слезы застилают его глаза, когда сообщают, что в конце XVIII века Австрия перехватывает у Италии звание музыкального лидера в мире. Именно Вена, благодаря великой четверке (Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт), превращается в законодателя музыкальной моды. До сих пор он думал, что это – Италия.
Грустно и сладко.
Все в Вене напоминает о былом величии Италии.
Вена для итальянца – как волшебная щетка, которой он стряхивает с себя гроздья спагетти, нависшие, словно эполеты; сказочного вкуса шарики мороженого; связки обуви с миланских развалов – атрибуты сегодняшней славы апеннинского «сапога».
Освободиться от власти столетий и закрыть генетический клапан итальянец способен, лишь оставляя эти волшебные улицы. И, вскакивая на подножку автобуса, потряхивая головой, словно желая скинуть Вену как наваждение, как сон нахлынувших столетий, он становится сегодняшним собой.
Шумным, говорливым, всезнающим.
Теперь он будет трещать без умолку, перебивая соседей и гида. Он отыграется за часы вынужденного языкового простоя. За час выговорит среднестатистические мужские семь тысяч слов в сутки.
Вот в такую минуту я начинаю понимать, почему погибла Римская империя.
Некогда вонзенную во вражескую ладью лапу с железными когтями нельзя отцепить. Былой бесстрашный боец римской квинкваремы остается на корабле неприятеля.
Он обольщается добычей, теряет дух и чувство меры, начинает набивать брюхо, ликом и сутью превращаясь в того, кого победил.
Он говорит, что храбр, вынослив и достоин поклонения. А ему уже не верят.
Римская империя победила и – пала.
Она себя – проболтала.
… Сначала среди крыш, а потом в закатном небе, словно леденец в стакане чае, истаивает собор Святого Стефана. Немного поскоблит-потыкает облака Штефль – знаменитый шпиль Южной башни собора – да и пропадет вовсе. Была для итальянца Вена, да пропала, будто и не возникала никогда.
Теперь итальянец может забыть про щетку и отсчитывать километры до нежной Италии.
От той, которой она была, до той, которую он знает.
Александр Меламед
Войны, заговоры, интриги… Да, и это тоже.
Но истинная причина – внутри, в самих итальянцах.
Я понял это в Вене.
Здесь каждый второй туристический автобус – из Италии. Итальянец высыпает на гулкие площади Вены и сжимает кольцо вокруг памятников царственным особам. Да так плотно, что те каждою своею кудряшкой зеленеют и готовы выскочить из конно-кресельного пребывания. Он выливает на гида ведро вопросов, не слушая ответов.
Я догадываюсь, что его так беспокоит. Он видит перед собой уменьшенную копию древнего Рима. Он понимает, почему его предки без устали восторгались, бродя по римским улицам. Это они слышали первые шаги незаурядной личности – философа, скульптора, гладиатора.
В мозгу туриста-итальянца безо всяких экспериментаторских усилий вдруг сам собой отскакивает клапан, который соединяет сознание и подсознание.
Из подкорки как готовая к сражению римская квинкварема выплывает генетическая память. Со всеми частностями и деталями. Они позабыты и отринуты. Но, оказывается, вполне воскрешаемы под бесстыдно-голубым, на манер неаполитанского, небом Австрии.
«Хлеба и зрелищ!» Вопль – как сигнал к атаке. Как та лапа с железными когтями, которая, когда падает с носа квинкваремы на палубу вражеского судна, гарантирует успешный проход морской пехоте при абордаже.
Все! Гурьбой, толпой, строем – разом напирают воспоминания, страшные и волнующие.
Лозунг «Хлеба и зрелищ!» через пару десятков столетий опрокинулся в клокочущую чашу стадиона где-то в Милане, растворился в глотках фанов – и не более того.
Но вот итальянец оказывается лицом к лицу с морем голов на Ратушной площади в Вене и осознает, что сегодня только австрийцы держат на плаву древнеитальянский лозунг.
Как случилось, что жители Вены полторы сотни лет назад, как только был построен Ратхаус (Ратуша), угадали римскую арену в распахнувшейся перед гордым шпилем циклопической площади, история умалчивает. Но нескончаемые фестивали искусств, представления цирка-шапито, демонстрация роскошных музыкальных фильмов – все это происходит именно тут.
Представьте на секунду лицо итальянца, который попадает в театр зрителей тысяч на пять. Перед ним белоснежное, до скрежета в зубах, полотно. На полотне – фильм-опера «Отелло». История венецианского мавра, взволновавшая англичанина Шекспира, заразившего ею итальянца Верди и одного из лучших в нынешнем мире исполнителей партии Отелло испанца Пласидо Доминго, отснятая в американском «Метрополитен-опера».
И вся эта трансконтинентальная струящаяся классика погружена в ароматы. От венской сдобы до не менее прославленных сосисок. Туча лотков со снедью и пивом осадила театр под открытым небом. Смотри и жуй, чавкай и повизгивай от удовольствия. И прихлебывай пиво из полулитрового бокала… Занятие это, по благопристойности своей, вызывает более утонченные музыкальные звуки, чем поедание сосисок.
«Хлеба и зрелищ!» – вот оно, одновременное услаждение органов. Особо чувствительные могут даже всплакнуть ввиду удовольствия от того и другого.
Ухо, горло, нос – все задействовано, как под сверкающим инструментарием отоларинголога, или в очереди за четырехкопеечными пирожками, известными былому советскому студенчеству под псевдонимами «Черный Джек» и «Собачья радость».
Пьют пиво во время представлений на площади многие. Меня, честно говоря, более всего интересовал финал «Отелло». О трагическом моменте в супружеской опочивальне я, собственно, подозревал и раньше. Волновало меня действо вовсе не на экране, а на площади: пойдет ли зритель сдавать бокалы или возьмет их с собой? Пошел и сдал. Кто поленился – оставил тут же, у скамьи или прямо на ней.
Пребывая в беспробудном миноре, итальянец пьет австрийское пшеничное пиво и слушает оперу земляка. Ему бы радоваться. За межнациональный формат, в котором оказался нынче великий Верди. За пролонгированную современными австрийскими патрициями формулу римских плебеев. А он грустен…
Да ты что, Петруччо? Не вешай нос! Этот праздник и в твоей жизни тоже. На нем даже заработать можно. Ну, представь, тот же фильм-опера «Отелло». А ты берешь тележечку, наподобие вон той, в которой развозят мороженое (можешь себе представить скукоту венского мороженого после двух-трех шариков несравненного римского малинового пополам с ванильным!) и навешиваешь на нее платочки. Как это – какие? С вышитой земляничкой. Это ведь из-за нее обычный супружеский допрос с пристрастием, который в той же Венеции обычно заканчивается веселой потасовкой, тут перерос в форменное удушение. Мрачное средневековье! И вот идешь так по-венски толерантненько, тихохонько катишь тележечку и вполголоса, не привлекая внимания налоговых органов, пошепетываешь: «Платошшшки с землянишшкой из Венеции, по трояшшку. Парошшшка – пять евро».
И хлеба, и зрелищ, и опять же – на хлеб и на зрелища. Марксова формула.
Так нет же, грустит вердиев потомок. «А ведь и мы бы так смогли!» Конечно, смогли бы. Ведь могли же ж уже разок.
А как заходится у него сердце, с малолетства укрепляемое ежедневным «кьянти», на площади Марии Терезии перед Природно-историческим музеем, построенным в стиле итальянского Ренессанса! Вообще это место будто нарочно создано для смятения гарибальдийского духа. Мало того, что по одну сторону от памятника Марии Терезии один музей всобачили, так и на другую покусились – не архитектурным близнецом, но строением в том же италоренессансном ключе. Художественно-исторический музей называется.
Входит итальянец в него и попросту забывает, что он все время должен какой-нибудь текст произносить. Но этот молчок-нежданчик у него по причине амнезии, связанной с абсолютным соприкосновением с Италией.
Первое, что видит он перед собой, даже толком не одолев половины лестничного пролета, – работу Антонио Канова, изобразившего победу Тезея над Кентавром. Тезей олицетворяет императора, Кентавр – покоренную им Европу. Кто есть кто и какой несет смысл, объяснит экскурсовод.
– Важно тут другое, – торжественно вздыхает наш герой. – Именно рукой итальянца открывается дверь экспозиции.
Еще не успел апеннинский турист вдоволь насытить взор мясо-молочной античностью тезеемрамора, как зовут его поднять глаза к потолку. А поднимая их, видит он изумительную роспись: среди парящих лиц – Леонардо да Винчи, Тициан, Рафаэль…
Их творения, выставленные в музее, тоже глядят свысока – как и положено шедеврам и монархам.
Может быть, живописные рельефы трудно причислить к шедеврам. Однако именно итальянец Бернардо Беллотто (известный всему миру как Каналетто) оставил потомкам Вену 250-летней давности – изображение Нижнего Бельведера. Что ни зал, то портреты, что-то да рассказывающие об Италии – от юной дамы за туалетом (Беллини) до императора Йозефа Второго с братом – великим герцогом Петром Леопольдом Тосканским (Батони).
Правда, в фойе музея, входящего в обойму лучших сокровищниц мира, итальянца ждет плакат с невеселой информацией. Она обещает 70 тысяч евро тому, кто располагает сведениями об украденном в мае 2003 года подлинном шедевре. О работе Бенвенуто Челлини – Saliera (солонка). Ее называют Моной Лизой скульптуры и оценивают в 57 млн. амер. долларов.
Оказывается, шедевр, долгие годы хранившийся здесь, остался теперь только в каталогах, буклетах и на открытках. «А может, это кто-то из ..?» – мелькает у итальянца, и он пробегает по толпе соотечественников оком. Чего больше в этом взгляде – подозрения, любопытства или гордости, – не понять…
Едва оправившись от встречи с земляками, итальянский турист спешит навстречу с короной Священной Римской империи, хранящейся во дворце Хофбург. Да, разумеется, это – символ более чем тысячелетнего германского владычества в Европе. Но изготовлена она более тысячелетия назад для коронации Отто Первого именно в Риме.
А Верхний Бельведер – кто знает, может и не считали бы дворец принца Евгения Савойского шедевром, не приложи руку к его колоннадам, фигурам богов и атлантов скульптор Джованни Джулиани. «Опять наш!» – говорит итальянец.
К слову сказать, добавляет экскурсовод, это тот самый полководец Евгений Савойский, который освобождал Италию от французов в 90-х годах XVII века. Тот самый, рядом с которым в час смертельной опасности, нависшей над вторично осажденной турками Веной, восседал на коне монах Марк Авианский. Венецианский капуцин, чья родная земля, Фриули, неоднократно подвергалась набегам тех, кто вспоминал в бою Аллаха. Бесстрашный итальянец призывал осажденных атаковать турок, используя фактор внезапности: войск под зеленым знаменем было в десять раз больше, и они были абсолютно уверены в победе. Марк был в первых рядах атаковавших, но держал в руке не меч, а распятие. И венцы прорвали осаду, заставив неприятеля позорно бежать с поля боя!
– Вот это да! – Сердце итальянца наполняется отвагой, когда ему в подробностях рассказывают историю этой битвы и показывают знаменитую гору Каленберг, с которой вместе с неистовым венецианцем обрушилось на турок неожиданное поражение.
– Не может быть! – А вот это восклицание уже иного свойства. Слезы застилают его глаза, когда сообщают, что в конце XVIII века Австрия перехватывает у Италии звание музыкального лидера в мире. Именно Вена, благодаря великой четверке (Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт), превращается в законодателя музыкальной моды. До сих пор он думал, что это – Италия.
Грустно и сладко.
Все в Вене напоминает о былом величии Италии.
Вена для итальянца – как волшебная щетка, которой он стряхивает с себя гроздья спагетти, нависшие, словно эполеты; сказочного вкуса шарики мороженого; связки обуви с миланских развалов – атрибуты сегодняшней славы апеннинского «сапога».
Освободиться от власти столетий и закрыть генетический клапан итальянец способен, лишь оставляя эти волшебные улицы. И, вскакивая на подножку автобуса, потряхивая головой, словно желая скинуть Вену как наваждение, как сон нахлынувших столетий, он становится сегодняшним собой.
Шумным, говорливым, всезнающим.
Теперь он будет трещать без умолку, перебивая соседей и гида. Он отыграется за часы вынужденного языкового простоя. За час выговорит среднестатистические мужские семь тысяч слов в сутки.
Вот в такую минуту я начинаю понимать, почему погибла Римская империя.
Некогда вонзенную во вражескую ладью лапу с железными когтями нельзя отцепить. Былой бесстрашный боец римской квинкваремы остается на корабле неприятеля.
Он обольщается добычей, теряет дух и чувство меры, начинает набивать брюхо, ликом и сутью превращаясь в того, кого победил.
Он говорит, что храбр, вынослив и достоин поклонения. А ему уже не верят.
Римская империя победила и – пала.
Она себя – проболтала.
… Сначала среди крыш, а потом в закатном небе, словно леденец в стакане чае, истаивает собор Святого Стефана. Немного поскоблит-потыкает облака Штефль – знаменитый шпиль Южной башни собора – да и пропадет вовсе. Была для итальянца Вена, да пропала, будто и не возникала никогда.
Теперь итальянец может забыть про щетку и отсчитывать километры до нежной Италии.
От той, которой она была, до той, которую он знает.
Александр Меламед
