В этом году исполнилось бы 88 лет моему великому другу и коллеге (он был профессором университета в Талсе) Евгению Александровичу Евтушенко.
Он являлся одним из символов моей молодости.
Я вспоминаю шестидесятые, когда мы, студенты, бегая в Политех или на Маяковку на Евтушенко или Вознесенского, мечтали о том, что на деньгах будет изображен не Ленин, а наши кумиры:
И зайдя в ресторан иль в столовую,
В магазинах знакомясь с расценками,
Мы достанем сафроновку новую
Или будем звенеть евтушенками.
Я познакомился с Евгением Александровичем в 2006 году, когда проводил мастер-класс для учителей русского языка в Талсе (Оклахома), а его жена Мария Владимировна – учитель русского языка – была на этом мероприятии и пригласила меня к ним в гости: «Приходите, Женя будет рад».
Моему волнению не было предела: я встречусь с самим Евтушенко!
Так мы познакомились и ежегодно виделись в Москве, в Политехе, с которым Евгений Александрович подписал договор о том, что все дни рождения он будет выступать там. А еще мы регулярно перезванивались.
Как мне не хватает этих долгих телефонных разговоров с Талсой и его предложения: «Только из печки, хотите послушать?» И мне посчастливилось быть первым слушателем его новых стихов. А однажды, прочитав стихотворение, он сказал: «Мне кажется, что это не Евтушенко. Как Вы думаете?», в чём я его, конечно, переубедил.
Как-то я был у него в гостях в Талсе и присутствовал на его лекции в переполненном зале местного университета (он читал лекции по теме «Русская поэзия и фильм»; в этот день – о ленте, в которой он был режиссером, сценаристом и актером – «Похороны Сталина»). После нее ко мне подошел декан факультета: «Вы друг профессора Евтушенко. Поговорите с ним, чтобы он не привлекал так много студентов, потому что из предлагаемых шести спецкурсов все выбирают его, а остальные преподаватели остаются без работы». Я ответил, что говорить об этом не могу, а студенты вправе сами выбирать преподавателя. После лекции студенты задавали мне многочисленные вопросы о России.
В 2007 году мы пригласили Евгения Евтушенко на международный конгресс МАПРЯЛ в Варну, к которому он специально написал стихотворение о русском языке:
Язык мой русский
Лингвистика – ты мысль и чувство,
одна из нравственных основ.
Как нет искусства для искусства,
так нет на свете слов для слов.
Лингвисты, вы средь злобных кликов
и овраждения идей –
усыновители языков
и побратители людей.
Русь подтвердила свое право
жить, не склоняя головы,
словарным вкладом Святослава,
сказавшего: «Иду на вы!»
И парижаночкам с присвистом
казаки, ус крутя хитро,
кричали со стремян: «Эй, быстро!» –
вот как произошло «бистро».
Негоже хвастаться спесиво,
но атеистам на Руси
и тем пришлось бурчать: «Спасибо»,
забыв, что это: «Бог спаси»…
Звуча у Пушкина так дивно,
язык наш корчится в тоске,
когда пошлят богопротивно
на нем, на русском языке.
Язык, наш вечный воскреситель,
не даст он правды избегать.
На языке таком красивом
так некрасиво людям лгать.
Как бы неправда ни крестилась,
на ней не вижу я креста.
Есть пропасть между слов – «красивость»
и «подлинная красота».
В сугробах гибли доходяги,
а вот Исаевич не зря
слова, забытые в ГУЛАГе,
выписывал из словаря.
Без словарей нам нет дороги,
не победить ни смерть, ни страх.
Со словарем нет безнадеги –
надежды скрыты в словарях.
Язык мой русский, снежно хрусткий,
в тебе колокола, сверчки
и поскрип квашеной капустки,
где алых клюковок зрачки.
Ты, и не думая зазнаться,
гостеприимный наш язык,
в себя воспринял дух всех наций
и тем по-пушкински велик.
Как страшно верить в гибель мира
и вместе с ней в кошмар конца
Гомера, Данте и Шекспира,
Флобера, Твена, Маркеса.
Европе Азия – опора.
Страх обоюдный – позади.
Нельзя без Ганди и Тагора,
Акутагавы, Бо Цзюй-и.
Судьбой балканской озаботив,
моей Россией не забыт,
мне руку подал Христо Ботев
там, где когда-то был убит.
Я с Гёте, с Бёллем не расстался,
взяв у них столькое взаймы,
но я горжусь, что на Рейхстаге
по-русски расписались мы.
25–30 августа 2007 г., Варна
Он был так рад приезду и благодарен мне за приглашение (для преподавателей русского языка это было, конечно, событие; все старались поговорить и сфотографироваться с великим мэтром). А я был рад, что он принял участие в моем круглом столе по диалогу культур.
А когда мы потом сидели в ресторанчике на берегу моря, наклонясь ко мне, он сказал: «А вот экспромт, профессор:
Пройтись бы мне по Тверской или, скажем, Невским
С таким дорогим для меня Бердичевским».
Очень жалею, конечно, что не попросил его тогда написать это от руки.
Время Евтушенко не прошло, оно только сегодня начинается в другом измерении. Стадионы, конечно, не вернутся, да они и не нужны. Но будут ли поэтические вечера собирать легендарный зал Политехнического, крупные залы в других городах страны, или поэты по-нынешнему будут выступать в небольших аудиториях друг перед другом – вот в чем вопрос. Евгений Александрович Евтушенко страстно хотел первого, ибо русскую поэзию в целом он любил гораздо больше, чем себя в поэзии: «Поэт в России – больше, чем поэт».
После его смерти нередко приходилось встречать на ТВ и особенно в «Фейсбуке» фразу: «в начале 90-х Евтушенко эмигрировал». Но я ни одной минуты не считал и не считаю его «эмигрантом», как и он не считал эмигрантом себя и очень сердился, когда его так называли. Ну давайте тогда и Тургенева, прожившего основную часть жизни во Франции, тоже считать эмигрантом!
Люди, близко знавшие Евтушенко, понимали, что вся его жизнь обращена к России; он жил нашими новостями, болел нашими проблемами, волновался тем, что волновало нас.
Кто-то назвал Евгения Евтушенко «псевдонимом времени», поэтому теперь «Евтушенко» может быть не только именем собственным, но и именем нарицательным – «евтушенко». И можно теперь в «евтушенко», наверное, измерять поэзию: «эти стихи – 2 евтушенко, а эти – 5». Измеряют же силу тока в амперах.
А похоронен он в месте светлом, радостном, поэтическом. Три пастернаковские сосны и могила Бориса Леонидовича (это была последняя воля Евгения Александровича: похоронить его в Переделкино, рядом с Борисом Пастернаком); впереди – две березки и могила Виктора Бокова; сзади неподалеку покоятся Арсений Тарковский, Семен Липкин, Инна Лиснянская, Николай Панченко; чуть поближе к роднику и речке Сетунь – Роберт Рождественский, Александр Межиров, Юрий Давыдов, Юрий Карякин, Михаил Алексеев, Борис Примеров, Татьяна Глушкова.
Впервые 18 июля не смог поклониться ему в Переделкино и встретиться с Машей и друзьями мэтра, но поднял бокал в память о великом поэте.
Позволю себе напомнить всеми любимое и широко известное стихотворение-песню, а точнее гимн любви к РОССИИ поэта Евгения Евтушенко, которое кто-то даже предложил объявить государственным гимном нашей страны:
ИДУТ БЕЛЫЕ СНЕГИ
Идут белые снеги,
как по нитке скользя…
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.
Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.
Идут белые снеги…
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.
Я не верую в чудо,
я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.
И я думаю, грешный,
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?
А любил я Россию
всею кровью, хребтом –
ее реки в разливе
и когда подо льдом,
дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.
Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно,
для России я жил.
И надеждою маюсь
(полный тайных тревог),
что хоть малую малость
я России помог.
Пусть она позабудет
про меня без труда,
только пусть она будет,
навсегда, навсегда.
Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня.
Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.
Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.
1965 г.
Сейчас в память о великом мэтре мы с Марией Евтушенко работаем над пособием по обучению русскому языку как иностранному «Русская история и культура по произведениям Евгения Евтушенко».
А. Л. Бердичевский, г. Вена
