С?реди иностранных сотрудников «Аполлона» числилось множество известных немецких и австрийских писателей, но единственным, кто действительно участвовал в деятельности журнала своими публикациями, был поэт и переводчик, знаток русской поэзии Иоганнес фон Гюнтер. Он и называет в своем обзоре современной немецкой литературы имя Касснера – с многозначительным определением «мистический». В современной Германии, утверждает Гюнтер, вновь «расцветает Голубой цветок» романтизма: «Этот новый романтизм, охвативший нашу литературу, начиная с такого маленького эклектического таланта, как Герман Гессе, вплоть до редкого индивидуального дарования Рудольфа Борхардта, романтизм, давший нам гениальных критиков и первопроходцев, – таких, как порывистый Франц Блей или мистический Рудольф Касснер, – этот новый романтизм я хотел бы охарактеризовать словами одного русского поэта:
Не мни: мы, в небе тая,
С землей разлучены:
Ведет тропа святая
В заоблачные сны».
Имя русского поэта, утаенное Гюнтером, – Вячеслав Иванов, его святые грезы о соединении «земли» и «неба» – та общая для русской и немецкой поэзии начала ХХ века концепция творческого преображения жизни, в истоках которой лежит мистический реализм ранних немецких романтиков. К этой традиции восходит и творчество Касснера, в том числе свойственный ему неоромантический синтез философии, поэзии и жизни.
Рудольф родился 11 сентября 1873 года в Моравии в семье владельца сахарной фабрики Оскара Касснера. Сам он называл себя смесью немецкой крови (по линии матери) и славянской (со стороны отца) – от матери он унаследовал «плоть», а от отца «душу». Он был седьмым из десяти детей семейства Касснеров. В возрасте 9 месяцев Рудольф заболел детским параличом, в результате чего стал инвалидом, однако физические недостатки не помешали ему совершить множество путешествий, в том числе и по России.
На рубеже веков философия эстетизма учила воспринимать реальную жизнь как художественный текст, в котором нет места случайным деталям. Касснер следовал этой традиции и позже, рассказывая о себе в автобиографических книгах «Воспоминания» (1938 г.), «Второе плавание» (1946 г.), «Годы возвратные» (1949 г.). Ему чрезвычайно важно, например, что его родная Моравия – это земля гуситов, где «моравские братья» всходили на костер за еретическую веру в Царство Божие на земле, что его отец – выходец из Силезии, где учил Якоб Беме, – один из несомненных духовных предков Касснера. И вся дальнейшая жизнь, все ее факты и встречи слагаются для Касснера в цепь внутренне обусловленных событий, в «путь», предназначенный художнику, творящему свое истинное Я. «У человека мистического склада, – пишет Касснер, – все его существо находит выражение в каждом поступке, подобно тому, как душа художественного произведения должна целиком выражаться в его форме».
Учителями Касснера в Венском и Берлинском университетах были люди ХIХ века: историки Теодор Моммзен и Генрих Трейчке, теолог Адольф Гарнак, филолог Эрих Шмидт, подсказавший Касснеру тему диссертации «Образ Вечного жида в литературе», которую тот защитил в 1896 году. Но его единомышленниками, нередко и личными друзьями были уже не они, а поэты и мыслители новой эпохи, составившие славу европейского символизма, – Рильке и Гофмансталь, Андре Жид и Поль Валери, Оскар Уайльд и Уильям Батлер Йейтс. Мировоззрение Касснера складывалось под знаком переоценки нравственных и эстетических ценностей XIX столетия.
Касснер много и охотно путешествовал. Париж, Рим и Лондон, центры европейской культуры, имели для него не меньшее значение, чем Берлин или Вена – место его постоянного жительства до Второй мировой войны. Важными вехами в творческом развитии Касснера стали его поездки в Россию, в Индию и в Северную Африку, предпринятые им в начале века и связанные с его поисками «подлинного варвара», противопоставленного индивидуалистической культуре Запада. По России Касснер путешествовал с апреля по ноябрь 1911 года, был в Петербурге, Москве, Ялте, Тифлисе и Средней Азии, изучал русский язык, свел знакомство с русскими литераторами, в частности с Мережковским, который произвел на него большое впечатление: «Очень много мозгов, больше всего желающих стать сердцем».
Общественные потрясения ХХ века почти не нашли в творчестве Касснера непосредственного отклика. С юности выработанная им привычка рассматривать явления современности в масштабе многовековой истории человечества, и прежде всего под знаком внеисторической актуальности христианского мифа, удерживала его от политических выступлений и злободневной журналистики. Касснер не был беспристрастным зрителем мировой истории, но современность имела для него значение лишь внутри «большого времени», в общей связи веков и тысячелетий. От этого создается впечатление, что он читал газеты как поэмы Мильтона. Так, например, «железный занавес» Сталина становится у него метафорой искусственного разделения природного и духовного начал, которые в истинной реальности переплетены и взаимообусловлены. Последние годы жизни Касснер провел в Швейцарии, в тех местах, где Рильке писал «Дуинские элегии», из которых одна, восьмая, посвящена Касснеру, по словам Рильке, «важнейшему из всех, кто сегодня пишет и высказывает свои мысли».
Среди физиогномических откровений Касснера не главное, но очень заметное место занимает и «физиогномия» русской литературы ХIХ века. Полиглот и неутомимый переводчик, Касснер знал ее так же хорошо, как и Рильке, оценивал ее как «центральное событие в духовной жизни прошлого века». В 1910-е годы он публикует переводы произведений Пушкина («Пиковая дама», «Арап Петра Великого»), Гоголя («Шинель», «Тарас Бульба»), Толстого («Смерть Ивана Ильича»), Достоевского («Легенда о Великом инквизиторе»). Достоевский, несколько в меньшей степени Толстой и в особенности Гоголь были его «вечными спутниками». Их творчеству он посвятил очерки, вошедшие в книги «Эссе», «Нарцисс» и «О воображении», а также два поздних эссе – «Реализм на Западе и на Востоке» (1947 г.) и «Великие русские» (1948 г.). К Касснеру восходит, в частности, сопоставление Гоголя и Кафки, получившее впоследствии широкое распространение в научной литературе. Своеобразие русского реализма определяется, по мнению Касснера, его живой связью с мифом и с магией. Его признаком является «фантастический элемент», благодаря которому эмпирическая действительность размыкается в темную тайну вечности, включает в себя метафизическое измерение, абсолютно чуждое буржуазному, бюргерскому реализму Западной Европы. В Англии, замечает Касснер, Хлестаков носил бы имя Том Джонс, в мире Бальзака трудно найти финансиста или актера, любовника или литератора, в котором не притаился бы Хлестаков или Чичиков; но если мошенники Фильдинга и Бальзака – явление преимущественно социальное, то за образами гоголевских авантюристов угадывается зловещая тень Антихриста. И подобным образом шинель Акакия Акакиевича Башмачкина обнаруживает, с точки зрения Касснера, «физиогномическое» сходство с плащом святого Мартина.
Когда в 1922 году Касснер говорит, что герои русского романа предстают перед нами как бы раздетыми, лишенными всяческой формы, он явно движется в направлении, предуказанном символистской трактовкой Достоевского, и почти буквально предвосхищает позднейшее наблюдение Федора Степуна, писавшего о Достоевском, что в ходе повествования он «незаметно совлекает со своих героев их эмпирическую плоть, их социальное облачение, раздевая их до метафизической наготы». Касснер хорошо понимает, что эмпирическая действительность нужна Гоголю и Достоевскому как медиум тех космических сил, которые ее определяют, что поразительная психологическая проницательность русских писателей обусловлена их верой в тайную связь каждой личности с метафизическими первопричинами и сущностями бытия. «Психологизм русского романа, – пишет Касснер, – сопоставим разве только с психологизмом Евангелия или Посланий апостола Павла: «Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю». Только великие русские художники умели осветить жизнь тем неземным светом, каким она сияет в Откровении Иоанна». Именно эта русская психология, граничащая с религиозным учением о душе, является для Касснера положительным противовесом учению Фрейда, в котором он видел одно из самых «симптоматических» заблуждений своего времени.
«Магическое сознание» русских выступает как проекция взглядов самого Касснера, когда он утверждает, что в творениях Гоголя и Достоевского нет места тому коренному противоречию идеального и реального, в рамках которого осмысляет себя рационалистическая культура Запада: для русского сознания бесконечное незримо присутствует в вещах конечного мира, освященного и оправданного жертвой Христа. Характеризуя христианский мистицизм русской культуры, Касснер сочувственно цитирует слова Чаадаева из письма к графу М. Ф. Орлову: «Ты имеешь несчастье веровать в смерть: для тебя небо не знаю где, где-то за пределами могилы. Ты из числа тех, которые еще думают, что жизнь не есть нечто цельное, что она переломлена на две части и что между этими двумя частями существует бездна. Ты забываешь, что скоро уже восемнадцать с половиной веков, как эта бездна наполнена; наконец, ты думаешь, что между тобою и небом – лопата могильщика. Печальные верования, которые не хотят понять, что вечность – не что иное, как жизнь праведника, – та жизнь, образец которой принес нам Сын Человеческий, что она может, что она должна начинаться в этом мире, что она в самом деле начнется с того дня, когда мы захотим, чтобы она началась; которые не видят, что этот существующий мир изготовлен нашими руками и что только от нас зависит привести его в ничтожество; которые себе воображают, как маленькие дети, что небо – это голубой свод, раскинутый над нашими головами, и что нет средства взойти на эту высоту». Показательно, что позднее эта чаадаевская мысль возвращается у Касснера уже без ссылки на Чаадаева и в новом образном воплощении. «Может быть, это прежде было так, – пишет Касснер, – что человек просто доходил до границы, и когда он там умирал, то начиналась вечная жизнь. Но после Иисуса Христа граница движется, так сказать, вместе с нами, так что, в сущности, никто не знает, когда и где начинается вечность».
Важнейшим мотивом «русских» эссе Касснера является антиномия человекобога и богочеловека. Варьируя знаменитое высказывание Ницше – «Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно быть преодолено», – Касснер говорит о преодолении сверхчеловека русским «всечеловеком» (Allmensch), которому свойственно чувство своей укорененности в вечной жизни Вселенной. Представление о сверхчеловеке, замечает Касснер, связано с ощущением бездны, разверзнутой между миром земным и вечностью; не будь этой бездны, были бы невозможны ни Фауст, ни Дон Жуан, ни Заратустра. Вот почему в русской культуре Фауст обречен на «дешевый романтический демонизм». Святой идиот князь Мышкин – это, по Касснеру, «не сверхчеловек, а всечеловек (Allmensch), победитель сверхчеловека».
Отсюда видно, что понимание Касснером русской литературы вовсе не покрывается образом примитивного эпического мира, где человек как «неопределенная тварь» пребывает в божественном всеединстве бессознательно, только потому, что он еще не осознает своей вины и своей свободы. По мнению Герта Матенклота, Россия включена у Касснера в понятие «Восток» наряду с Индией и вообще с Азией, а «касснеровский» Восток – это мир магического сознания, противопоставленный персоналистическому христианству Запада по признаку дорефлективной неразделенности личного и коллективного, мира и Бога. Между тем представление Касснера о России принципиально отличается от такового у Шпенглера, с которым, по Матенклоту, оно совпадает. Россия Касснера – тоже «магическое сознание», но другое, потому что метафизическая идея, его характеризующая, суть не безличная тотальность, а личность как икона космического всеединства в смысле русской религиозно-философской антропологии Серебряного века от Соловьева до Бердяева и Франка. Мистическая этика «великих русских» представляет, с точки зрения Касснера, высшую ступень нравственного сознания, несет в себе спасительную весть о свободном самоопределении личности в Боге.
Русская тема присутствует в произведениях Касснера не только в форме размышлений о творчестве русских писателей. Так, эссе «К семидесятипятилетию со дня смерти Серена Кьеркегора» (1930 г.) неожиданно открывается воспоминанием автора о его путешествии по Волге. Великая русская река служит здесь символом всеобъемлющего бытия. Развертывая метафору, Касснер вводит образ плотов, плывущих вниз по течению до Каспия, где плоты разбирают; единственное, что остается, это яркий флажок, трепетавший на мачте во время плавания. Сплавщики забирают его с собой, чтобы установить на новом плоту, который они свяжут в верховьях. Для Касснера этот флажок – символ человеческого сознания, включенного в могучий поток всеединого бытия, идущего дорогой всех вещей к смерти и возрождению. Высшее мистическое знание, воплощенное в русской культуре, заключается, по Касснеру, в том, что не субъект, не сознание несут в себе бытие, а, напротив, они сами суть лишь островки смысла, «несомые» вечным потоком мировой жизни, – sie sind das «Getragene».
Главная тема творчества Касснера – человек как участник богочеловеческого процесса, как звено великой цепи бытия. Решение этой темы заметно сближает его философскую эссеистику с культурой русского символизма. «Das Wissen des Mystikers ist die Macht des Dichters» («Знание мистика есть сила поэта»), – писал Касснер в самом начале своего творческого пути, и каждое его сочинение – это попытка религиозно освятить мировую культуру.
Алексей Жеребин
