Биографическая правда недостижима. Он же
?Схватка с Танатосом
…он метался по постели, то проваливаясь в черную бездонную бездну, то на какое-то мгновенье выныривая к свету, и тогда его глазам становилось больно, потому что ненасытное животное, с которым он уже был не в силах справляться, успело протянуть свои смертоносные щупальца и к ним.
Это животное жило в нем последние 16 лет. Оно поселилось в его ротовой полости в 1923 году. С ним пытались бороться лучшие австрийские врачи, с ним пытался бороться он сам, но все попытки были безуспешны. Ему ничего не оставалось делать, как при-выкнуть к нему и продолжать жить и работать, как и раньше, ни в чем не изменяя себе. Но в 1939 году оно разрослось до таких размеров и причиняло столько боли, что свалило его в постель – теперь ему было почти невозможно дышать, нестерпимо глотать, трудно говорить. Рак тяжело ворочался у него в горле и постепенно сжигал распадающуюся телесную оболочку. В нем горело все – язык, челюсти, гортань, глазные впадины. Временами ему казалось, что этот невыносимый и неуемный огонь достигает груди, и вот-вот грудная клетка, распираемая ужасным немыслимым жаром, взорвется, и все кончится. Когда боль неожиданно отступала, он пытался заговаривать со своим лечащим врачом и даже находил силы улыбаться и сравнивал себя с шагреневой кожей – так назывался роман Бальзака, последняя книга, которую он прочел в своей долгой восьмидесятилетней жизни. Он действительно иссох, сжался и уменьшился в размерах за эти несколько сентябрьских недель 1939 года и напоминал себе обезлиствевшее больное дерево с гниющей корой и подрубленными корнями…
Он вновь провалился в темноту, но теперь острый луч выхватывал из нее целые картины его прошлого, которые складывались в причудливый калейдоскоп, и было безумно интересно ощущать себя в роли зрителя собственной жизни. С некоторым удивлением он заметил, что летит к своему началу…
?Она пришла, когда он более всего в этом нуждался
Быстро, очень быстро промелькнули улочки и переулки провинциально-ухоженного сонного Фрейбурга, и внутренний взор его остановился на доме, в котором он родился. Распахнулись двери, и он увидел светящиеся радостью и любовью лица своих родителей, склонившихся над его колыбелью. Счастливый ребенок, счастливое детство… Он быстро научился ходить, и его, еврейского мальчика, отдали на воспитание бонне-католичке, которая водила его по всем церквям, бывшим в городе, и рассказывала занимавшие неокрепший ум истории из катехизиса.
Вот приоткрылись еще одни двери, и он увидел себя повзрослевшим, зачитывающимся Библией, Шекспи-ром и историческими сочинениями Тьера. Уже успешно окончен лицей, он студент медицинского факультета Венского университета, но это все не то – он ждет чего-то другого, более важного. Это важное неминуемо наступит, он предчувствует, нет, он точно знает, что это случится, и, наверное, поэтому так щемит сердце… Ну вот, наконец, появляется та, встречи с которой он ждет с таким юношеским пылом и нетерпением. Это Марта, хрупкая, бледная Марта, с мягкими, грациозными манерами, которая своей прелестью сразу же покорила его сердце, открытое первому незамутненному чувству… Да-да, это она, полная доверия и любви, пришла к нему и укрепила его веру в себя, вселила надежду и дала силы именно тогда, когда этих сил так не хватало для достижения целей, которые он перед собою поставил.
Четыре долгих томительных года длилась их помолвка. И за это время они испытали все, что испытывают влюбленные, которым жизненные обстоятельства не дают воссоединиться. Здесь были и муки восторга, и муки отчаяния – без Марты существование не представляло для него интереса.
Они поженились в таком уже далеком и растаявшем в вечности 1886 году. Марта родила ему трех сыновей и трех дочерей. Она была верной и покорной – образцовой женой великого человека и не обращала никакого внимания на слухи, распускаемые его учеником Карлом Юнгом о его не только интеллектуальной связи с родной ее сестрой Минной, поселившейся после смерти жениха в их просторной венской квартире и сопровождавшей Фрейда в многочисленных поездках. Она постаралась не замечать его «странные» отношения с близким другом Вильгельмом Флиессом – выдающимся врачом-отоларингологом, отношения, которые продолжились несколько лет. Это Флиессу он написал, с каким нетерпением ждет следующей встречи, потому что жизнь его тосклива и только свидание с ним может заставить его почувствовать себя лучше. Во время одной из таких встреч он неожиданно упал в обморок. Происшедшее послужило поводом заявить, что основой случившегося явилось неконтролируемое гомосексуальное чувство.
Марта прожила с ним долгую жизнь. Марта пережила с ним все его взлеты и падения, делила с ним радость открытий и горечь разочарований. Сейчас он понимал, что она была больше чем жена – она была его ангел-хранитель. Она вела его дом, она воспитала его детей, она была его верной опорой, и ничего кроме огромного чувства благодарности, буквально захлестнувшего его, он не испытывал. Он вспомнил, к какому нервному срыву в конце 90-х привела его смерть отца. Он вспомнил свое охлаждение к сексу после рождения дочери Анны, а ему тогда едва перевалило за 40… Марта терпела все…
?От сознательного к бессознательному
…нужно было сделать всего лишь один шаг. Но для этого были нужны научная смелость и интеллектуальная дерзость, чего не хватало некоторым его коллегам, а у него самого было в избытке. Но сначала была история с кокаином…
Новая картинка всплыла в его сознании, и он увидел себя, колдующим над кокой. Он еще в 1884 году впервые попробовал в то время мало кому известный алкалоид, чтобы изучить его физиологическое воздействие. В своих работах «О коке», «Об общем воздействии кокаина», «Кокаиномания и кокаинофобия» он писал, что это средство вызывает необыкновенное чувство легкости, что человек, прибегающий к нему, может впасть в состояние эйфории, что коку можно использовать в качестве сильного антидепрессанта. Он с пылкостью неофита рекомендовал его своим друзьям и знакомым для снятия усталости, поднятия тонуса и борьбы с депрессией. Он увлекался им, вплоть до появления книги «Толкование сновидений», в которой область иррационального была подвергнута жесткому рациональному анализу.
Прошло уже несколько лет, как он вернулся в Вену из Парижа, где судьба столкнула его с великим Шарко, практиковавшим в клинике нервных болезней. Шарко занимался лечением больных истерией, и именно там, в его клинике, он, блуждавший дотоле в потемках, набрел на свой особый, не похожий ни на чей путь, подбираясь почти что наощупь к тому, что впоследствии станет называться психоанализом. Однако как система психоанализ начал складываться лишь осенней октябрьской ночью 1895 года, когда он вдруг почувствовал, что все преграды раздвинулись, завесы упали и стали ясно различимы мельчайшие де-тали неврозов. Где-то в подсознании вспыхнули и проявились, как на промокательной бумаге, слова из письма, которое он написал тогда Флиессу: «Все стало на свои места, все шестеренки пришли в зацепление, и показалось, что передо мной как будто машина, которая четко и самостоятельно функционировала… Три системы нейронов, «свободное» и «связанное» состояния, первичные и вторичные процессы, основная тенденция нервной системы к достижению компромиссов, два биологических закона – внимания и защиты, понятия о качестве, реальности, мысли, торможение, вызванное сексуальными причинами, и, наконец, факторы, от которых зависит как сознательная, так и бессознательная жизнь – все пришло к своей взаимосвязи…».
Естественно, он был вне себя от радости. Это было похоже на первое обладание женщиной. Другие сравнения не работали. Он сумел проникнуть в мир бессознательного, он сумел вывернуть его наизнанку и тем самым помочь тысячам и тысячам больных, страдающих неврозами и истериями. Он первый обратил внимание на ошибочные действия, присущие каждому человеку – на его О-говорки, на его О-писки. Человек может О-ступиться, человек может О-слышаться. Но все это не является случайностью или бессмысленностью, и он первый во всеуслышание заявил – всякий душевный процесс имеет определенный смысл, любой поступок продиктован чем-то. И если эти действия ошибочны, то принадлежат они сфере бессознательного.
…Вот промелькнула в толпе призраков одна из первых его пациенток, Эмма фон Н. Как он торопился тогда испробовать открытый им метод! Он давил на ее сознание, задавал мучительные вопросы, подталкивал к вынужденным признаниям, но как только осознал, что ведет себя неверно, позволил ей расслабиться и спонтанно выговориться. Пациент должен свободно рассказать врачу все, что его мучает, не дает жить нормальной жизнью. Это должен быть поток сознания, поток не связанных между собой ассоциаций; присутствие логики, последовательности изложения здесь абсолютно не существенно. Главное, чтобы все это шло из глубин подсознания, чтобы больной мог полностью освободиться от мучающих его страхов, комплексов, тайных желаний, спрятанных в этих глубинах. Как он радовался, когда пришел к этой мысли…
?Работа и наслаждение
Всю жизнь он упорно работал. Работа приносила не только деньги, а с ними и независимость, но и наслаждение. Работа была для него наркотиком. Он мог забыть про сон, еду, развлечения. Он был не только практикующим врачом, но и ученым-теоретиком, блестяще владевшим пером для изложения своих идей и мыслей. Собственно говоря, практика только подтверждала его смелые, далеко идущие выводы. После «Толкования сновидений», книги, которую читали не только его коллеги, но и обычные читатели, он написал «По ту сторону удовольствия», «Я» и «Оно», «Психо-логию масс и анализ человеческого «Я». В этих работах он развивал психологические концепции личности, анализировал механизмы функционирования общественных институтов, сформулировал, что движет человеком в его поступках и действиях. В работе «Я» и «Оно» он дал свою трактовку устроению человеческой психики и выдвинул идею об иерархической сущности системы высшей нервной деятельности, разделив психические процессы на бессознательные (инстинктивно-эмоциональные), сознательные (рационально-когнитивные) и «цензурные» (категории морально-этического плана). Именно это и произвело настоящую революцию в психиатрии и психологии человека. Он не останавливался на достигнутом и шел все дальше и дальше, влекомый творчеством и объяснением сущего. В «Остроумии и его отношении к бессознательному» он убедительно доказал, что все наши мысли, действия и высказывания определяются причинной связью, а не свободой воли. Все обусловлено существованием в подсознании в скрытом виде воспоминаний о прежних и интеллектуальных, и волевых процессах. Так что, приходил он к выводам, для свободы воли остается мало места. Это был вызов его закосневшим в своем невежестве коллегам. Это был вызов существовавшим теориям в психиатрии. Это была его победа, и он радовался как малый ребенок, наконец-то заполучивший желанную игрушку. И еще он создал собственную теорию сексуальности. Два понятия – влечение и либидо были ее краеугольными камнями. Либидо – это всего-навсего сексуальная энергия, объяснял он непонятливым. Для полового влечения это то, чем является голод для голодного человека. Голод и любовь – два простых и элементарных влечения, присущих любому человеку. С голодом все понятно, как, впрочем, и с любовью, которая заканчивается половым союзом между мужчиной и женщиной, любящими друг друга.
Он пришел к выводу, что Эрос и Танатос правят миром, что они связаны между собой и никто не в силах разорвать эту связку. Они определяют и личную судьбу индивида, и всеобщую человеческую историю, складывающуюся из поступков и деяний отдельных выдающихся личностей и народов, населяющих эту землю. Очевидно, так задумано Господом. Драма Эдипа вечна и будет продолжаться до тех пор, пока не прервется существование рода человеческого, а существование его вечно. Несмотря на время от времени появляющихся разных безумцев, готовых уничтожить весь этот мир. Инстинкт смерти существует, он заложен в человеке, и от этого никуда не деться. Это данность, и относиться к этому следует как к данности, но только тогда, когда речь идет об отдельном человеке. Человек смертен, род человеческий – нет.
А потом он вспомнил, как уже смертельно больной, работал над последним своим трудом «Моисей и единобожие». От психологии ему удалось подняться до философских высот и обобщений, возвести психоанализ до уровня историко-религиоведческих исканий, которые были подтверждены исследованиями современных историков еврейской религии.
Он прикрыл глаза от яркого света, беспокойно вздрогнул и заворочался на больничной койке. Ему привиделась молодая, невысокого роста Марта, с густыми, мягкими, черными волосами, которая так влекла его к себе. За так долго и утомительно тянувшееся время помолвки его страсть к ней не только не ослабла, а наоборот увеличилась. Он страстно желал обладать ею полностью, от кончиков ногтей до маленькой родинки на левом предплечье.
Брак с Мартой был основан на глубокой страсти и любви, которую называют «безумной любовью»…
Она происходила из старинного еврейского рода, семьи с богатыми культурными традициями. Ее дед Исаак Берней был известным раввином в еврейской общине Гамбурга, причем община не раз избирала его шашамом, а им мог быть только человек ученый и мудрый. Двое его сыновей были профессорами, один занимался литературой, другой – латинским и греческим языками. Третий сын служил секретарем у известного экономиста Лоренца фон Штейна.
Старческие, морщинистые, налитые фиолетовой венозной кровью руки инстинктивно потянулись к прикроватной тумбочке, где по его просьбе держали стопку бумаги и несколько карандашей, но задели стакан с водой и беспомощно упали на одеяло. Раздался звук бьющегося стекла, в палату вбежала медсестра и спросила, не нужно ли чего. Но он ее уже не слышал, вновь впав в полузабытье и отрешенность от внешнего мира…
?Аутодафе
В немыслимом вихре замелькали кадры, обрывки его жизни, из которых никак не хотела складываться картина целого. Он попытался своей слабеющей волей остановить это мельтешение, но лента замерла сама – видимо, память перед уходом выхватывала самое важное. Изображение стало четче, и он увидел одну из берлинских площадей, заполненную гигантским количеством людей в одинаковой серо-коричневой форме с повязками на рукавах, освещенную факелами и чудовищным костром. Костром из книг. Ну, конечно, как он мог забыть то, что случилось 11 мая 1933 года. Огромные, похожие на муравейник, колонны в четком порядке маршировали вокруг костра, и каждый муравей бросал в огонь пачку книг. Очередной столб пламени взмывал вверх, к набухшему чернотой небу, и осыпался тысячами искр. Трещали и съеживались в огне добротные кожаные переплеты, превращались в прах страницы. Буквы налезали одна на другую, беспощадный молох пожирал их и как будто требовал еще и еще. Происходившее напоминало какой-то жуткий мистико-феерический спектакль, это было коллективное безумие. Зловещим действом руководил маленький плюгавый колченогий человечек. Он узнал в нем доктора Геббельса. По мановению его руки в огонь бросали книги Маркса, Эйнштейна, Фейхтвангера, сочинения евреев и неевреев, придерживавшихся антифашистских взглядов. Палачи взяли на себя труд публично объяснять, за что книгу того или иного автора предают казни. Когда очередь дошла до его книг, он увидел, как в огонь полетели «Тотем и табу», «Будущее одной иллюзии», «Психоло-гия масс и анализ человеческого «Я», – церемониймейстер не без пафоса провозгласил: «Против преувеличенной оценки души и половой жизни, во имя доблести человеческой души я предаю пламени писания Зигмунда Фрейда». Очередная пачка книг превратилась в золу, и он подумал, что как бы он ни относился к Марксу и некоторым другим авторам, он все же оказался в недурной компании.
Вслед за Берлином подобное аутодафе состоялось во Франкфурте, где всего несколько лет назад ему вручили премию Гёте. Узнав о происшедшем, он воскликнул: «Какого прогресса мы достигли! В средние века они сожгли бы меня самого, а теперь удовлетворяются сожжением моих книг!» Ах, как он тогда ошибался! Средневековье все же поглотило Германию. Зажглись печи в концентрационных лагерях, и в их топки бросали уже не книги – людей. В них погибли не успевшие покинуть аншлюссированную Австрию четверо его сестер. В них ежедневно погибали тысячи и тысячи ни в чем не повинных заключенных. Начался огромный селекционный отбор – евреи, славяне, цыгане. Но он считал, что единственные пункты программы фюрера, которые могут быть доведены до конца, – это преследование евреев и ограничение свободы мысли. И действительно, вслед за преследованием евреев началась борьба с неугодными политиками, писателями, учеными. Нацисты практически ликвидировали психоаналитическое движение. Психоаналитикам-евреям пришлось покинуть Международную психоаналитическую ассоциацию и подчиниться Всеобщему немецкому медицинскому обществу психотерапии, которое возглавил доктор Геринг, двоюродный брат адъютанта Гитлера. Новый рейхсфюрер всех немецких психотерапевтов в первом «нацистском» номере «Центральной психотерапевтической газеты», вышедшей в декабре 1933 года, в качестве нового катехизиса рекомендовал членам ассоциации основополагающий труд Адольфа Гитлера «Майн кампф». В том же номере Карл Юнг требовал отныне разделять немецкую и еврейскую психологии…
Он всегда ощущал себя евреем. Евреями были его родители, евреями были его жена, его дети. Но он не был ни религиозным, ни ортодоксальным иудеем. И всю жизнь занимаясь одновременно наукой и лечебной практикой, прочитав откровения своего ученика, не знал, что делать – плакать или смеяться. Но кому в эти страшные годы можно было объяснять, что не существует ни немецкой, ни еврейской психологии, а есть одна психология, подчиняющаяся общим законам, которая, несомненно, должна учитывать и особенности национального характера. Через год он написал сыну Эрнесту: «Будущее неопределенно, нас ждет либо австрийский фашизм, либо свастика».
Будущее определилось через четыре года, когда стало настоящим и приобрело конкретные черты – 11 марта 1938 года нацисты заняли Австрию, а уже 15-го в его квартиру ворвались агенты службы безопасности. Они перевернули все вверх дном и, удовлетворившись 6 тысячами шиллингов, удалились восвояси. Но это был еще не конец. Через неделю в дом нагрянули люди из гестапо и, проведя обыск, увели с собой его младшую дочь Анну. Ее продержали в гестапо целый день, и он стал самым мрачным днем в его жизни. Он вспомнил, как они с Мартой мучились от неизвестности и безысходности – не у кого было узнать о судьбе любимой дочери, не у кого было спросить, некому было пожаловаться. Мир, конечно, в какой-то степени, абсурден, но не настолько… Случай с Анной явился последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Только тогда он понял, что в опасности находится не только его жизнь, но и жизнь его близких, за которых он нес ответственность. С угрозой своей жизни он еще мог бы смириться, но с угрозой Марте и детям – нет. Необходимо было уезжать…
До прихода фашистов он с Мартой и шестью детьми безвыездно жил в Леопольдштадте, еврейском районе Вены. Все последние годы он страдал от рака гортани, операции не дали положительного результата, на который надеялись врачи. Он был вынужден отойти от врачебной практики и сосредоточиться на творческой работе и обучении молодых психоаналитиков. Теперь он понял, что налаженное существование подходит к концу. Нацисты оценили его жизнь в 100 тысяч шиллингов. Он тогда еще подумал, что, возможно, она того стоила. Но, возможно, она стоила и больше, а вообще-то, он никогда не измерял ценность человеческой жизни в деньгах. Так или иначе, американцы не посчитались с затратами – запрашиваемую сумму собрали и вручили ее австрийским властям. Но власти продолжали чинить всяческие препоны, выездные визы задерживались. Одному из его влиятельных друзей Эдуардо Вейссу удалось заручиться поддержкой самого Бенито Муссолини, которому Фрейд в 1933 году, по просьбе одного своего пациента, отправил эссе «Почему война?» с дарственной надписью: «От старого человека, приветствующего в лице Вождя героя культуры». Так тогда думали многие европейские интеллектуалы, и он поддался общему мнению. Ну, что ж, он не был Г-м Б-м, а был всего лишь человеком, а человеку свойственно ошибаться. Но тогда он подумал – как странно и непредсказуемо складывается жизнь: его ошибка теперь помогала ему спасти семью. А вскоре, по просьбе американского посла Буллита, в дело вмешался президент Рузвельт.
Могущественная и влиятельная поддержка шла со всех сторон: кроме Рузвельта за него хлопотали Мари Бонапарт, Эрнст Джонс; английские власти гарантировали убежище ему и его семье; а он во время этих не прекращавшихся попыток вытащить его из Австрии продолжал работать над «Моисеем».
Поддались ли нацисты давлению или их привлекли деньги, выплаченные за его голову? Они позволили ему выехать, но предложили подписать следующий документ:
«Я, нижеподписавшийся профессор Фрейд, подтверждаю, что после аншлюса Австрии немецким рейхом немецкие власти и гестапо в частности относились ко мне с уважением и почтением, соответствующим моей научной репутации, что я имел возможность беспрепятственно продол-жать свою работу и получать необходимую мне поддержку со стороны всех и что у меня нет ни малейшего основания для жалоб».
Когда нацистский чиновник представил это заявление ему на подпись, он прочитал, легко согласился подписать, но попросил разрешения добавить одну короткую фразу: «Могу всем сердечно рекомендовать гестапо».
Чиновник юмора не оценил, воспринял это всерьез и поблагодарил его, много повидавшего на своем веку старого еврея, за эту приписку.
Незадолго до отъезда он написал Эрнесту, что увидел себя в потертом сюртуке, склонившимся над письменным столом, выводящим скрипучим пером: «Я иногда сравниваю себя с Иаковом, приведенным в Египет… как это собирается изобразить Томас Манн в своем следующем романе. Будем надеяться, что исход из Египта не будет таким, как некогда».
Перед ним мелькнул Лондон – мрачноватого вида Тауэр, знаменитая Трафальгарская площадь, уютный дом на Маресфилд Гарденс, в котором он провел оставшиеся дни своей такой долгой жизни…
?Время пришло
Свет беспощадно ударил по глазам, очередной приступ боли захлестнул его целиком. Он лежал и думал, что в извечной борьбе Танатоса с Биосом нет победителей и нет побежденных. Смерти подвержено все живое, каждый уходит в предназначенный час и срок. Но жизнь воспроизводит самое себя, и потому для нее смерти нет. Это закон природы. Так было, так есть и так будет. Смысл бытия разгадает не тот, кто мучительно ищет ответ на вопрос – в чем он? А тот, кто ответит – зачем? Зачем все это – этот мир и этот человек в этом мире? Зачем эта земля под ногами и это звездное небо над головой? Зачем этот не прекращающийся ни на минуту вечный хоровод жизни и смерти, где каждому отведено свое место и время? Что же касается лично его, доктора Зигмунда Фрейда, то он прекрасно понимал, что его время кончается и надо освобождать место. И он, отягощенный мучительной болью, стремительно продол-жал лететь навстречу Танатосу. Продлевать страдания не имело смысла. Днем раньше, днем позже – для него это уже ничего не решало. Он впечатал свое имя во всемирную историю; оно осело в сознании миллионов больных и здоровых; ни один психоаналитик не сможет обойтись без его открытий, ставших канонами психотерапевтической практики. Что еще ему было нужно? И теперь он, атеист, молил Бога принять его как можно скорее, но освобождение от дряхлой физической оболочки не приходило… Может быть, Господь еще не хотел его?.. И тогда он решил бросить свой последний вызов…
Он вынырнул из коридора своих сновидений и увидел блистающую чистотой палату лондонской клиники. У изголовья стоял наблюдавший его в течение многих лет доктор Шур. Он взял руку врача в свою, покрытую старческими пигментными пятнышками и скрученными фиолетовыми узелками вен, и еле ворочая языком, прилипавшим к гортани, напомнил ему о беседе, состоявшейся много лет назад в Вене, когда его болезнь только-только начиналась: «Вы обещали не оставить меня, когда придет мое время. Теперь все это лишь пытка и не имеет смысла…» Голос его прервался, нестерпимая боль не дала закончить фразу…
Стояло 21 сентября 1939 года. Мягкая, в светло-желтых тонах – как прекрасна была эта лондонская осень… В течение двух суток, через каждые двенадцать часов доктор Шур вводил в тело восьмидесятитрехлетнего доктора Фрейда определенную дозу морфия. 23 сентября наступило состояние комы, из которого великому старцу уже не суждено было выйти. В три часа ночи душа его покинула одряхлевшую физическую оболочку и отлетела в Вечность, а через три дня, вопреки еврейским законам, его лишенное души тело кремировали. Греческую вазу с прахом поместили в лондонском крематории Голдерс Грин, где она и находится по сей день.
Марта ушла из жизни 2 ноября 1951 года. Ее прах покоится там же, где и прах ее великого мужа, с которым она прожила такую долгую и счастливую жизнь.
Геннадий Евграфов
