Для меня весьма приятно, что вы сохранили мои к вам письма, о делах Московских, хотя, может быть, после моего отправления в Московию, вы уже успели о тех делах узнать и более и обстоятельнее.
Его Цесарское Величество, я думаю, еще не уведомил Верховного Первосвятителя о моем возвращении: потому что он намеревался о посольстве моем сообщить сперва Империи, потом Совету, и затем уже Верховному Первосвятителю и другим Христианским Государям, с целью – склонить их к союзу, которого так усердно желает Государь Московский против Турецкого Султана. Потому не должно приписывать моего посольства в Московию другой причине.
Прежде всего, не подлежит сомнению, что Московский Государь (как и сам он обнаруживает), весьма желает союза с Цесарским Величеством, с Его Святейшеством, с Королем Католическим (Испанским) и с другими Христианскими Государями, и нет сомнения в том, что к этому желанию подвигло его само Небо. И хотя (что прежде, в самом деле, походило на правду) некоторые писали, что Москвитяне весьма неприязненны к нам, последователям Римской Церкви; тем не менее, могу я сказать, что этого теперь вовсе нет. Каждый из Москвитян желает побывать в Риме, посетить Святые Места, где, как они достаточно знают из Истории, претерпели мученическую смерть и погребены многие Святые, которых они чтут и прославляют более, нежели мы.
Я заметил, что Москвитяне в делах Bеpы более нас преданы обрядам: никогда не забывают они пред монастырем, церковью или же пред изображением Св. Креста, которое находится почти на каждом распутии, слезши с коня или вышедши из саней, стать на колена и трижды оградить себя знамением креста, произнося: Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй. Так делали все сопровождавшие меня Москвитяне. Приближаясь к церкви, в которой совершалось служение, они никогда не проходили мимо, но, вошедши, отслушивали обедню, становясь на оба колена и ударяя земные поклоны, особенно же при возношении и переносе Святых Даров.
Но сам я (не скрою от вас истины), на Литургии их не был ни одного раза. Однако ж я слышал и видел часто, что Богослужение их совершается с таким благоговением, что трудно выразить словами. Священники их во время служения облачаются в ризы, которые походят на употребляемые у нас; между тем как Богослужение их вдвое продолжительнее нашего и совершается на народном языке. Пред концом Литургии, Священник, благословляя, раздает народу освященные хлебы и каждый из получивших несет такой хлеб домой и там, хотя бы по крохе, благоговейно уделяет от него каждому из своих домашних.
Во всех делах своих Москвитяне весьма религиозны: не выходят из дома не сотворив трех поклонов, не оградив своего чела крестом и не произнеся трижды Господи помилуй пред Крестною иконою или же пред образом Преблагословенной Девы, которой изображение хранится у них в каждом жилом покое, с возженными пред ним свечами. Не прежде, как совершив все сказанное, вступают они в разговоры с присутствующими или же с отходящими в путь. То же соблюдают они, садясь за обед, и сам Великий Князь, не совершив того же, не прикасается к пище, чему я, будучи очевидцем, не мало удивлялся.
Крестные ходы у Москвитян очень многолюдны. В праздник Богоявления, когда я был в Дорогобуже, все тамошнее Духовенство и граждане с крестами и хоругвями отправились, не взирая на жестокую стужу, к Днепру и пробыли там целый час, воспевая псалмы и молитвы. Все это, как меня уверили, они совершают в воспоминание Спасителева крещения во Иордане. Святых, как я заметил выше, почитают они с величайшим благочестием и призывают в молитвах, как ходатаев пред Богом за человеков. Св. Николай – особеннейший их покровитель, и иконы его пользуются в Москве величайшим почитанием. Великий Князь утром каждого дня посылает в монастырь этого Святого обильный запас пищи: что разделяется между причтом, который непрестанно поет псалмы и молит Бога, да хранит Великого Князя невредимым. Так содержит и покровительствует он другой монастырь, лежащий не очень далеко от того, в котором хранится икона Св. Николая – это монастырь Св. Троицы; в церкви его погребен Св. Игнатий, у гроба коего часто совершаются чудеса.
Во вcей Московии нет ни одной школы, ни других удобств для обучения, кроме монастырей; потому из тысячи человек едва найдешь одного или двух грамотных.
Священникам дозволено жениться только один раз и, по смерти жены, должны они оставаться вдовыми. Каждая церковь имеет своих Дьяконов, из которых, по мере надобности, избирают приходских Священников.
Москвитяне не признают Чистилища; но тем не менее люди благочестивые каждый раз, при Богослужении и в своих молитвах, просят Всевышнего за верных усопших, да отпустит им заслуженное наказание и да приобщит их Небесному Царствию, так что в этом отношении Москвитяне почти не разнятся от нас.
Прибывши почти пред самым Рождеством Христовым в Московию, я просил о скорейшей аудиенции; но Государь велел мне сказать, что хотя он сам весьма желает видеть и принять меня, как Посла любезнейшего и дражайшего своего брата (так называет он Его Цесарское Величество), но, по обыкновению своих предков и по своему собственному, занимаясь в это время только посещением мест Божественного служения, не может он для меня уклониться от этого обыкновения; по миновании же того времени охотно даст мне аудиенцию и выполнит все, что внушит ему любовь к Цесарскому Величеству: что и в самом деле так последовало.
Все занятия и дела Московского Государя обыкновенно начинаются призыванием Св. Троицы, и притом с удивительнейшим благочестием.
Теперь изложу вкратце обычаи Москвитян и как они меня принимали и угощали.
Когда я прибыл в Оршу (город, замечательный по сражению между Сигизмундом и Москвитянами в 1519 г.), то не замедлил отправить к Смоленскому Наместнику, живущему в 22 милях от Орши, гонца, с просьбою выслать мне человека, который бы, по существующему обыкновению, проводил меня к Великому Князю. В Opше ожидал я ответа и получил его на третий день.
Оставив Оршу, прибыл я на рассвете шестого дня к пределам Московии, отстоящим на 12 миль от сказанного города: там нашел я какого-то благородного и с ним тридцать саней. Встретив меня с великим уважением, он объявил, что имеет приказ проводить меня к Государю и заботиться, по возможности, о моем удобстве в пути. Он предложил мне переложить мои пожитки на его сани, а прежние отправить обратно и ехать с ним без всякого опасения, потому что все для меня нужное будет доставляемо исправно. Возблагодарив Государя, исполнил я требуемое, и еще того же дня проехали мы 6 миль, а на другой день 4 мили. Наконец навстречу нам выехал тот самый Князь Димитрий, о котором я уже упоминал выше, с ста лошадьми и со множеством саней. Он принял меня с величайшею торжественностью и сказал, что Государь с удовольствием сведал о моем прибытии и выслал его ко мне на встречу, чтобы он меня сопровождал в пути и заботился обо всем для меня необходимом. После приличного с моей стороны ответа, сели мы в сани и проехали чрез Смоленск, город, который мне показался также велик, как Рим, и который широкою рекой, Днепром, перерезывается на две части. Того же дня проехали мы еще 6 миль, а на другой день, сделавши 14 миль, прибыли в Дорогобуж, где я прожил пятьдесят три дня по поводу вышеприведенного обстоятельства, то есть, по поводу Государева богомолья.
Спустя неделю после моего приезда в Дорогобуж, Великий Князь прислал ко мне своего Дворецкого, старика Никиту Романовича, также Князя, Члена Тайного Совета, и своего Дьяка со многими Боярами в бархатных кафтанах и в собольих шубах. Они прибыли возблагодарить Его Цесарское Величество, за оказанную моим посольством честь и благорасположение к их Государю, также извиниться от имени Великого Князя, что он не может немедленно меня принять, и потому просит терпеливо ожидать аудиенции. Я отвечал им приличным образом и упрашивал их употребить старание, чтобы меня как можно скорее допустили в присутствие Государя. Обещав исполнить мою просьбу, они не сказали более ни слова и отправились обратно к Государю.
Спустя еще восемь дней, я получил от Государя самое приветливое письмо, в котором было повторено то, что прежде сообщили мне его министры: он уговаривал меня не тяготиться, если, по известным причинам, позже даст мне аудиенцию, присовокупляя, что, по окончании своего богомолья, неотлагательно меня примет и в наискорейшем времени отпустит, — причем вполне обещал свою благосклонность.
По прошествии сказанного времени, был я позван к Государю. Прибывши на расстояние трех миль от места, где тогда находился Его Пресветлейшество, был я встречен каким-то царедворцем, с которым Государь прислал подарок – сани, отличного коня, медвежий мех и несколько ковров персидских, повелев объявить мне, что он меня ожидает и я вскоре буду обрадован, видя его очи (такова у них поговорка). Изъявив беспредельную признательность Государю, я немедленно отправился далее, в сопровождении ста саней; но едва мы проехали две мили, как я увидел высланные мне навстречу три тысячи всадников, отлично устроенных и разодетых, под начальством трех Комиссаров (Приставов).
Первый из этих комиссаров, после воззвания к Св. Троице, объявил, что Высочайший его Государь повелел спросить у меня о здравии своего любезнейшего и дражайшего брата, избранного Цесаря Римского.
Второй комиссар спросил у меня: каково и в добром ли здоровье я прибыл; а третий сказал, что Великий Князь повелел ему оказывать мне всякое гостеприимство, и что он об этом будет заботиться неусыпно.
Когда я им на все ответил складною речью, мы двинулись далее, и меня, наконец, привезли в выгодное, приготовленное для нас помещение, где тpeтий комиссар сказал, что от Великого Князя определено известное посольское содержание, – которое, по истине, не только для тридцати, но и для трехсот человек было бы весьма достаточно.
Весь вечер того дня и весь следующий день отдыхал я от дороги.
На третий день, те же самые три комиссара ввели меня в покои Великого Князя, где я увидел тьму народа. Пред Дворцом стояли тысячи две стрельцов и такое же число их было внутри двора. В первом покое насчитали мы триста благородных мужей, в следующем покое еще более, а в третьем вдвое противу второго покоя. Bсе они были разодеты в цветные бархатные одежды на собольем меху. Во внутреннейшем покое встретили нас Вельможи и знатнейшие придворные, и представили Государю.
Вблизи Его Пресветлейшества находились двадцать четыре советника, двенадцать с правой и столько же с левой стороны; все в дорогих и великолепных одеждах.
Когда я приблизился к особе Государя, второй из сидевших по правою руку советников, встав с места, почти такими словами говорил Его Пресветлейшеству: “Великий Князь, Царь и Господарь (таков титул Государя Московского)! Посол любезнейшего и дражайшего брата Твоего Максимилиана, избранного Цесаря Римского, бьет Teбе челом”. Как скоро произнесены были эти слова, я, не сводя глаз с Государя, преклонил колена. Когда же я встал, сам Государь изволил меня спросить о здоровье Его Цесарского Величества. Я отвечал, что Император, во время моего отъезда, был в вожделенном здоровье. Потом Государь спросил, какие я привез ему подарки. Вручая грамоту, я отвечал, что привез золотую цепь, украшенную пятидесятью двумя алмазами и Императорскою короной, ценою в восемь тысяч талеров. Тогда он сделал знак продолжать, а я в течение целого часа правил свое посольство, которое заключалось в шести главных статьях, и потому требовало много времени. Государь во все это время приказывал переводить себе мою речь буквально. Потом Его Пресветлейшество позвал меня к руке и велел сесть вблизи его особы, на богато украшенном седалище. Вслед за тем, по существующему при его Дворе обыкновению, позвал он к руке моих спутников и пригласил меня к обеду. Я поблагодарил Государя за все его снисходительные ласки.
Тогда три прежние комиссара провели меня в особый покой, где я оставался полчаса, пока меня не позвали к обеденному столу Великого Князя, которого я застал уже сидящим, но в уборе, отличном от того, в котором давал мне аудиенцию.
Теперь была на нем Царская мантия и диадема, с виду похожая на диадему Верховного Первосвятителя, виденную мною в прошлом году в замке Св. Ангела в Риме; но что касается ценности ее, то ни диадема Его Святейшества, ни короны Королей Испанского и Французского, или же Великого Герцога Тосканского, которые я видел, и даже корона самого Цесаря и Короля Венгерского и Богемского, не могут сравниться с него.
Мантия Великого Князя была совершенно покрыта алмазами, рубинами, смарагдами и другими драгоценными камнями и жемчугом величиною в орех, так что должно было удивляться, как он мог сдержать на себе столько тяжести. Справа близ него сидел его первородный сын, одетый подобно отцу, с той только разницею, что его диадема лежала на особой скамье и он держал, вместо скипетра, отцовский посох. По примеру отца, он спрашивал меня о здоровье Его Цесарского Величества.
Во время обеда оба Государя сидели в бархатных одеждах пурпурового цвета, унизанных жемчугом и драгоценными камнями. Короны их лежали подле, на скамьях, и изумляли множеством алмазов и лалов; между тем как на них самих надеты были шапки, на манер Греческих, передняя часть которых была украшена как огонь горящими рубинами, величиною с куриное яйцо.
Оба Государя сидели за отдельным столом; стол же, за которым я был посажен, стоял от них на один шаг расстояния. У стола прислуживали придворные, числом около ста; каждый из них принес по золотому блюду с кушаньем. Остатки со снятых блюд сбрасывали в кучу, нисколько не дорожа лакомствами.
Каждого кушанья приносили по три блюда: одно ставили перед самим Государем, другое перед его сыном, третье подавали на мой стол. То же делали и с чашами, которые мне часто подносил кравчий или церемониймейстер, со словами: “Иване (так звали меня в Московии), Великий Князь, Царь и Государь подает”. Прочие вкусные блюда Государь приказывал разделять между моими спутниками, сидевшими за одним со мною столом; своим же Вельможам, в числе ста человек, велел он сидеть за тремя особыми длинными столами.
Обед продолжался почти шесть часов. Когда, наконец, мы встали, Великий Князь каждому из нас дал из своих рук по кубку вина, которые мы тут же осушили за его здоровье и в знак уважения. После чего, при ужасном громе орудий и с бесчисленным множеством факелов, отвезли нас домой, где мы до самой зари продолжали со своими Комиссарами осушать кубки.
Таков был мой первый прием. Явившись на другой день на аудиенцию, я был встречен как накануне. Государь сказал, что доволен моим посольством и велел пяти первейшим боярам вступить со мною в переговоры, причем он мне дозволил сообщить им, не опуская ничего, все свои требования. Переговариваясь с ними часа три в особенном покое, мы уладили наконец, с Божиею помощию, все, что требовалось наказом и повелением, полученными мною от Его Цесарского Величества. Тогда бояре встали, говоря, что немедленно пойдут к Его Пресветлейшеству с докладом, как решили дело, дабы узнать его волю. Я поблагодарил их, a они, через полчаса, объявили мне, что Государь одобрил их решение и завтра же сам меня выслушает.
Когда я на другой день представился Государю, он говорил мне таким образом: “От тебя, посла любезнейшего и дражайшего нашего брата, и от своих великих бояр сведал я намерение Его Величества, и потому ты можешь возвратиться и донести моему брату, что я решился с своим народом поддержать и навсегда сохранить существующую между нами приязнь, как и мой отец сохранял ее к Максимилиану и к Цесарю Фердинанду. Если брат мой преклонит к союзу против турков Римского Первосвятителя, Короля Испанского и других Христианских Государей, то окажет тем величайшую услугу всему христианству, и да сбудется это при содействии Св. Троицы, единого милосердного Бога, так, как слышал ты от моих великих бояр, которым можешь верить, как мне самому. А чтобы наши переговоры о взаимной дружбе и союзе могли совершиться скорее и успешнее, я отправляю к Его Цесарскому Величеству Kнязя Захария Сугорского и Андрея Арцыбашева (оба они были в числе двадцати четырех советников, и, встав при этих словах, низко поклонились Государю); но прошу Его Цecapcкoe Величество скорее выслушать и отправить их обратно. Когда же дружеское наше расположение уже обнаружится взаимными услугами, тогда с большим удобством можем мы пересылаться большими или меньшими гонцами. Теперь отпускаю тебя к Цесарскому Величеству, которому ты моим именем пожелай всех благ, поручая меня его благорасположенности”.
Спустя несколько минут, Государь как мне, так и моим спутникам, дал из собственных рук по два кубка вина, которые по его приказанию мы осушили немедленно, хотя то было еще натощак.
Вот как принимал меня Его Пресветлейшество. Когда же я начал готовиться к отъезду, он прислал мне в подарок восемь сороков соболей, которые в Вене обойдутся, каждый в 200 флоринов, и в то же время освободил он нас, пo своей щeдpoте, от всех путевых издержек, так что из собственных денег израсходовал я только на почетные подарки прислуживавшим мне людям.
Я мог бы рассказать Вам многое, из чего Вы легко уразумели бы могущество Московского Государя; но боюсь Вам наскучить. Однако ж, нельзя не коснуться некоторых предметов; соображая их, Ваше Превосходительство сами угадаете остальное.
Когда Его Пресветлейшество угощал меня oбедом, заметил я, в передней части покоя, так много круглых блюд, кубков, чарок и других золотых и серебряных сосудов, что, говоря без преувеличения, тридцать венских повозок с трудом могли бы все это вместить в себе; между тем как это еще не составляет всей Государевой посуды, но только принадлежность дворца, в котором дан был обед.
В московском дворце Государя так много серебра и золота, что почти не возможно сосчитать всех сосудов. Там же хранится казна, в которой, кроме денег, есть разные драгоценности. Дед Государя, по взятии и опустошении Новгорода, обогатил ее 300-ми фур золота и серебра. Отец его, таким же образом присоединивший 12 Княжеств, внес в свою сокровищницу золото и серебро, отысканное в тамошних казнохранилищах. То же сделал и нынешний Государь, покоривши так называемые Империи – Астрахань и Казань. Завладев в последние годы Дерптом, Пернау и другими богатейшими пo торговле городами Ливонии, он не допустил своих воинов участвовать в добыче; но, следуя примеру древних римлян, все присоединил к своей казне.
К приумножению казны Государь имеет бесчисленные средства, особенно же в монополии, которою он в делах торговли пользуется на всем пространстве, своих земель; притом он почти никогда не делает больших издержек, и все, отправляющиеся по его воле за границу, содержатся собственным иждивением. На вoйско он также ничего не издерживает; напротив, когда войска идут в поход или возвращаются с войны, каждый воин платит в казну известный налог, что делается для того, чтобы Государь мог знать число как идущих на войну, так и возвращающихся назад.
Немцы и поляки, как и сами Москвитяне, уверяли меня, что Государь во всякое время, когда захочет, может в сорок дней выставить тридцать тысяч конных воинов и сто тысяч стрельцов, что может показаться невероятным; но меня уверяли в этом клятвенно, присовокупляя, что, кроме других, в двух только местах хранятся две тысячи орудий с множеством разнородных машин. Некоторые из этих орудий так велики, широки и глубоки, что рослый человек, в полном вoopyжении, стоя на дне орудия, не может достать его верхней части. Один немец, бывший самовидцем, сказывал мне, что при осаде Полоцка, не более как от троекратного залпа этих орудий рушились стены крепости, впрочем весьма сильной, и гром от орудий был столь ужасен, что небо и земля, казалось, готовы были обрушиться.
Пространство Московии занимает в длину шестьсот, а в ширину четыреста миль и орошается многими великими реками; из них главнейшие: Большая и Меньшая Двина, изливающиеся в Океан и в Ледовитое море; Волга, текущая в Kaспийское море; Дон, впадающий в море Азовское или Черное, и Днепр, текущий в то же море; все они судоходны и протекают на значительном пространстве.
На днях Государь учредил на Ливонской границе большие кладовые для соли, что будет приносить ему миллион талеров ежегодного дохода и причинит великий ypoн Франции, которая прежде сбывала там свою соль.
В Швецию, Данию и в окрестные государства, также в земли около Каспийского и Черного морей, отправляет он огромные запасы хлеба и других произрастений. Туда же посылает он железо, воск, сало, пеньку, поташ и разной доброты мягкую рухлядь, имея все это в излишестве.
Но сам он в чужеземных произведениях надобности не имеет: все нужное получает он дома. Словом, Московский Государь до того могуществен, что тот, кто не бывал в его владениях, не в состоянии будет постигнуть его величия, в особенности же примерной покорности его подданных, из которых каждый почитает себя счастливейшим, находя возможность жертвовать за него жизнью и кровью, – уже не говорю о имуществе.
Только одни поляки превозносятся своим к нему неуважением; но и он смеется над ними, говоря, что взял у них более двухсот миль земли, а они не сделали ни одного мужественного усилия для возвращения потерянного. Послов их принимает он худо. Как бы сожалея обо мне, поляки предсказывали мне точно такой же прием и предвещали множество неприятностей; между тем, этот великий Государь принял меня с такими почестями, что если бы Его Цесарскому Величеству вздумалось отправить меня в Рим или в Испанию, то и там не мог бы я ожидать лучшего приема. Однако, не противоречу, мне часто говорили, что у Москвитян не одинаков обычай в приеме Послов: одних принимают они как друзей, как и я был принят; поляков же и других, например татар и турков, принимают они по заслугам, то есть хуже, чем турки принимают наших послов.
Вот что я желал сообщить Вашему Превосходительству, и смею уверить, что в кратком описании своем я от себя не прибавил ничего, но все описал справедливо и, вверяя письму все особенно замечательное, как о самом Государе, так и о его владениях, употребил с своей стороны всю возможную точность.
Перевод на русский экстраординарного Профессора Киевского Университета
В. Ф. Домбровского
