Любой город, как, впрочем, и любое место, обладает способностью отражаться в своих обитателях — в людях, кошках, собаках, птицах, растениях. Обитатели города — как движущиеся зеркала, мутные и четкие, прямые, а чаще кривые. Они могут прятать свои отражения, затемнять и искажать их, но наблюдательный глаз непременно обнаружит их сходство с домами и цветниками, в которых они живут, парками, в которых гуляют и в которых их выгуливают, тротуарами и мостовыми, музеями, церквями, университетами, вокзалами, станциями метро.
Отсутствие подстриженных деревьев и кустов, прудов с ручными рыбами, колокольного звона церквей, очередей у касс на выставки, лепных фасадов, мраморных подъездов, звуков фортепиано, льющихся из открытых окон над лепестками и листьями в цветочных горшках на подоконниках — всего того, что рациональный взгляд может посчитать за излишества по причине утилитарной бесполезности, отражается чаще всего размытым очертанием или вовсе пустотой.
Город неизбежно подчиняет себе. Обитатели города живут его темпом, повторяют его линии и краски. Четкость отражения города прямо пропорциональна времени, в нем прожитому, растраченному. Достаточно прикоснуться к городу на день, на несколько часов, чтобы в голосе появилась новая интонация, изменились походка и осанка, чтобы переодеться в другие краски, чтобы возникла беспричинная веселость, подогреваемая раскаленными камнями и вином босоногого юга, или — грусть, переданная строгими северными европейскими городами с их вечно сеющимся холодным дождем.
Венцы отражают прошлое, и настоящее в их зеркалах неразборчиво. Вена живет в собственном времени, не переставая оглядываться на времена своего былого могущества в бытность столицей империи Габсбургов. Жизнь все ускоряется, берет новые высоты, бьет прежние рекорды. Вена не участвует в состязаниях. Она покачивается в своем антикварном фиакре и со снисходительной улыбкой наблюдает, как наперегонки бегут за ней дети. Волосы ее седы, в складках тяжелого платья пыль громкой славы когда-то великой империи. Под размеренный стук копыт она листает старый альбом с гравюрами турецких осад, сражений с прусскими войсками, редутных балов, летних прогулок по Бадену с музыкальной свитой, брачных церемоний со шлейфами новых земель. Вена терпеливо и упрямо отводит стрелки часов назад и не позволяет им перешагнуть отметку 1918 года — года краха монархии и рождения чуждой ей республики.
Современные технологии Вену интересуют гораздо меньше почти истлевших гравюр. Все новое как-то сложно здесь приживается и нередко маскируется под минувшее. Новое будто признает, что там, до черты XX века, осталось нечто рукотворное, живое, по-настоящему ценное, не фальшивое, и оттого испытывает неловкость за свою угловатость и практичность. Поклоняется камням эпохи Австро-Венгрии, бережет штукатурку времен побед над турками и возносит на пьедестал погребенные фундаменты римлян.
Прошлое преобладает над настоящим, осознает свое превосходство, но новому не мешает. Вена миролюбива и не допускает вражды. Столетние здания покорно подставляют свои головы, и с них снимают черепичные шляпы, чтобы надеть пентхауcы из бетона и стекла. Но и в начиненное геометрией жилище хозяин неизменно тащит из антикварной лавки пожухлые фарфоровые статуэтки и потемневшие серебряные ложечки с отпечатками пальцев эрцгерцогов и эрцгерцогинь. В двух шагах от Художественно-исторического музея, в поле зрения плеяды именитых мастеров разместилось современное искусство в павильонах со слишком высоким для него потолком. Правда, в помещениях бывших императорских конюшен — что символично. И куда бежать от запаха клякс, кубов и многоруких тел, если не к Тициану, Ван Дейку, Дюреру, Рубенсу, Питеру Брейгелю старшему, Рафаэлю и прочим жильцам художественно-исторической коммуналки — не всегда миролюбивым, порой приторным, но талантливым и честным. Мудрая Вена поселила их рядом, она всё знает и не противится.
До середины XIX века Вена теснилась на клочке земли. В тугое кольцо из крепостных стен были зажаты дворцы и музыка, императорский двор, люди, нищета и ее спутница грязь. Городские стены разрушили, и Вена, как вода из прорванной плотины, разлилась к виноградникам и венскому лесу, перелилась через Дунай, потекла к термальным водам Бадена. Прежнюю Вену переименовали во Внутренний город, новая Вена разрослась в районы, похожие сверху на веера и паутины. Город освободился от тесного корсета, но за свободу дышать заплатил своим именем и позволил паутинам и веерам называться собой. Двадцать три района — двадцать три лоскутка, вырезанные из разных книжек и журналов и подогнанные друг к другу. Одни не достойны называться Веной — навевают тоску или вызывают неприязнь. Другие ходят в фаворитах — у них туфельки на меху и перышки на тирольских шапочках. Третьи на холмах географически и еще выше в мыслях ведут свое богемно-деревенское хозяйство, а в свободное от мыслей и прогулок время производят молодое вино в количестве, достаточном, чтобы лоскутная Вена ежегодно попадала в короткий список самых благоприятных для жизни городов.
В новой Вене соседствуют разные религии и разные лица. На месте прежних укрепленных стен турки ведут бойкий торг дешевой едой. Крышу киоска, под которой раскатывает тесто покрытый трудовыми каплями потомок османской империи, обозревает каменный Евгений Савойский — полководец, герой с площади Героев, гнавший османов с австрийских и венгерских земель три столетия назад. Думает ли он о тщетности своих военных походов? Раздувает ли ноздри вздыбленный под ним конь от голода сражений, когда ветер приносит запах пицц и кебабов? Однако потомки тех, кто сражался под предводительством Евгения Савойского, пиццами не гнушаются и поглощают их в не меньшем количестве, чем японские суши и американские маки. В новой Вене разрешены митинги, демонстрации, массовые хождения с оглушительным барабаном и жуткими транспарантами. Не запрещены шествия и в малом составе. Перекрывают городские магистрали, чтобы промаршировали человек пять с требованиями, чуждыми транспортному потоку, вынужденному ждать и ждать терпеливо, пока выскажется комическая процессия. Ежегодные слеты сексуальных меньшинств происходят на глазах некогда великого героя, а сейчас великого мученика Евгения Савойского и второго другого героя с площади Героев — многодетного католика эрцгерцога Карла. Самый длинный подземный переход отдан наркоманам и алкоголикам. В центре Вены у порога храма музыки — у здания Оперы, почитаемого, пожалуй, больше, чем собор Святого Стефана, кипит в чаду подземная жизнь. И стражи порядка присматривают за дурнопахнущими со всклоченными волосами гражданами с такой же невозмутимостью и с таким же человеколюбием, как и регулируют движение маленьких пешеходов с портфелями у школ перед началом и после занятий.
Парки особняков мирятся с приусадебными участками муниципальных построек. Обитатели особняков занимаются наукой или медициной, сидят за столами в костюмах, философствуют или проводят время, коллекционируя сумочки с кричащими логотипами. Продают им хлеб и пирожные, протирают пыль на роялях, полках с книгами и на логотипах обитатели муниципального жилья. Те, кто уже в костюме, но еще без стола, обитают в квартирах с видом на стену или темное окно соседа. Чем больше костюмов, тем выше по этажам карабкается их обладатель, тем ближе он к заветной цели — жилью с террасой или хотя бы терраской, с видом на мечту — на парк особняков и виноградники.
Дома борются за место под солнцем, их уплотняют там, где уже давно уплотнили, пристраивают к пристройкам и достраивают законченное, но упрямо соблюдают земную высоту и не растят выше пяти-шести рядов прямоугольных глаз. Долговязых, скребущих небо зданий в Вене не больше, чем сорняков в австрийских садах. На островках, разделяющих магистрали, устраивают площадки для игр в баскетбол, дошкольников прогуливают во дворах, похожих на серые колодцы, низкорослым домам тесно, как на крымском пляже, но облака свободны. Чтобы видеть небо, к окнам, уже сто лет не знающим прикосновений солнечных лучей, обитатели домов привешивают балконы, на крышах между трубами сооружают террасы. От соседей отгораживаются керамическими ящиками с фиалками, кадками с пальмами и дымом от мангалов. Прямые углы и ровные стены проигрывают кривизне, скошенным потолкам, винтовым лестницам, выступам, ступенькам, башенкам. Жить в прямоугольниках и квадратах высотой два пятьдесят — дешево, но венцам скучно. Венцы переплачивают за чердаки, за свой садик с местом для стола, двух стульев и куста гортензии. Доплачивают за слуховые окошки, похожие на крошечные двустворчатые дверцы, или круглые, как на подводной лодке. Зачем..? — чтобы заглянуть в окошко и увидеть, как ветер сдувает лепестки с цветущей сакуры или капли дождя разбрызгивают на стекле радугу.
Новую Вену питает, держит и не дает разлететься прежняя Вена. И лишь обитателям петлистых улочек у виноградников — самого яркого лоскутка, определенного под номером девятнадцать, до прежней Вены дела нет, Вена отпустит — они и не заметят. Их питают колокольный звон уютных церквушек, разговоры за деревянными столами во дворах приземистых домов с расписными стенами и ставнями, домашняя колбаса, молодое вино и подступающий венский лес. Болотца из эмигрантов прежняя Вена терпеливо подсушивает и если и не возделывает из них прекрасный сад, то подготавливает почву, на которой через, может быть, не одно поколение, но обязательно вырастут венцы.
Внешней республиканской Вены все больше на карте, но мало по сути. Монархия без монарха — внутренняя, прежняя Вена не сдвинулась с места, осталась верной своему клочку земли. Ее диагональ измеряется шагами за пятнадцать минут, но спираль прежней Вены безмерна. Как из шляпы фокусника из нее можно доставать бесконечные выцветшие ленты и связанные платки из рассыпающейся в руках парчи. Можно заблудиться в хоженых сотни раз улочках; можно идти на север, а выйти на востоке; стоит поменяться освещению, или изменить угол зрения, как можно обнаружить лавку украшений с дверным колокольчиком и завитой старухой с крючковатым носом, нанизывающей на нитку полудрагоценные бусины, — там, где ни лавки, ни старухи никогда не было.
Внешний город от внутреннего отделяют сейчас бегущие по часовой стрелке автомобили. На месте крепостных стен построили широкую улицу, символизирующую свободу перемещения людей и новых идей. Через разрушенную стену хлынули люди, но тесный город не покинули его духи. Духи живут в церквях и подземельях, за окнами, завешенными тяжелыми шторами; перед Рождеством они пьют горячее вино на площадях, гуляют по улицам и смешиваются с венцами. И порой сложно различить, человек или материализовавшийся дух позвякивает в кафе ложечкой, размешивая сахар, или нанизывает на нитку полудрагоценные бусины.
Возможность повстречаться с тенями прошлого здесь вероятнее, чем не встретить их. В темных кривых заплесневелых спутанных в клубок средневековых улочках поздним вечером или ранним утром являются тени торговцев мясом и рыбой в нечистых фартуках, краснолицых припудренных мукой пекарей, сжигающих на кострах запретные книги монахов-иезуитов, сборщиков трупов с тележками, заполненными безжизненными жертвами чумы. У императорского дворца мелькают монокли и парики из века расцвета музыки, балов, успеха «Волшебной флейты», заката музыкальной славы Сальери. Духи охраняют прошлое прежней Вены, начищают скрипящий истертый паркет, подкрашивают трещинки на поблекшей позолоте, вытряхивают полинялый бархат и не выходят за кольцо бывших крепостных стен. Нет их в республиканской Вене, нет их ни в Бельведере, ни в Шёнбрунне. Случится, поднимется дух в сумерках на самую высокую башню собора святого Стефана, поманят его огни старинного колеса обозрения, ослушается запрета и перелетит магическое кольцо. Закачается на высоте вагончик с людьми в окнах, будто ветер подул, а это дух коснулся его крылом.
Есть города, построенные из кирпичей, а есть Вена, вылепленная из куполов, пилястр, колонн, консолей, маскаронов, фризов, кариатид, нотных ключей, бемолей и диезов. Есть обитатели, отражающие штукатурку, а есть венцы, чьи отражения — многообразие форм и звуков. По венским улочкам торопливо шагают взлохмаченные диезы с отсутствующими взглядами; не спеша прогуливаются бемоли с поднятыми воротничками и подбородками; совершают моционы по дорогим магазинам надушенные увядшие кариатиды; пьют кофе маленькими глоточками покинувшие музеи и позолоченные рамы портреты в крупных жемчугах; консоли борются на аукционах за рассохшиеся стулья и изъеденные не одним поколением древесных жучков сундуки; за мраморными столиками фризы дымят и просматривают на деревянных рамах газеты — свежие, но уже пожелтевшие; маскароны ищут вдохновения на потолках кафе и неразборчивым нервным почерком, глотая холодный кофе, записывают в тетрадях с вырванными листами нашептанные Мельпоменой драмы.
Вена подчиняет, и если ей не противиться, подчинение ей значит — быть не кирпичом, а стать куполом или хотя бы фризом, перевоплотиться в скрипичный ключ или хотя бы бемоль. Перенять ее привычки, полюбить по-настоящему музыку, искренне ходить на выставки. Переместиться во время позолоты и пурпурного бархата. Как-то естественно, повинуясь общему настроению, влиться в темп адажио. Не торопиться — но успевать, не расталкивать —но быть впереди.
Виктория Малышева
