К радости Екатерины, она также вскоре произвела на свет сына, нареченного Петром. Могла ли она спокойно смотреть на существование двух претендентов на российский престол: Петра Петровича и Петра Алексеевича? Конечно, нет! Поэтому она стала побуждать мужа к более решительным мерам по отношению к Алексею, и они последовали.
Царевичу предложили на выбор: или исправиться и стать достойным своего отца, или постричься в монахи. Он выбрал второй вариант. «Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивейшего дозволения», – так написал он отцу. Получив письмо, Петр задумался, а потом, через неделю, неожиданно приехал к Алексею и предложил ему подумать еще полгода. Может быть, ставя сыну ультиматум, царь все же надеялся подчинить его своей воле. Но могла быть и другая причина: он видел в нем не просто человека, неспособного продолжить его дело, но и явного врага Екатерины, их детей, приближенных и, наконец, всего начатого им. Монастырь был надежным местом для изоляции сына только при жизни Петра. Однако монашеский клобук не гвоздями прибит к голове царевича и после смерти отца при определенных обстоятельствах мог быть легко заменен на царскую корону. И тогда все усилия Петра по переустройству страны были бы тщетны.
После этого разговора прошло более полутора лет, и про Алексея, казалось бы, забыли: он с великим удовольствием проводил время в обществе своей любезной Евфросинии, все более к ней привязываясь. Царь же поехал поглазеть на Европу, и, в частности, в Париже он сажал к себе на колени и гладил по головке семилетнего короля Франции Людовика XV, который впоследствии доставил России немало хлопот, науськивая на нее то турок, то поляков, а то и тех и других одновременно.
Неожиданно в августе 1717 года у Алексея появился специальный курьер от отца с повелением ехать к нему в Амстердам, не мешкая более недели, или постричься в монахи с обязательным указанием монастыря. После прелестей мирской жизни в обществе русской жены монастырь показался Алексею не надежной обителью, а темницей, где его лишат земных радостей. Поэтому мысль о побеге от отца-деспота, которая раньше едва теплилась в его сознании, полностью овладела царевичем. Тем более реализовать ее было крайне просто, ведь сам отец звал его за границу. Без проволочек были оформлены необходимые документы, сенат выделил надлежащую денежную сумму, не отказал в дополнительной субсидии Меншиков, обычно не состоявший в приятельских отношениях с Алексеем. Всесильный фаворит даже посоветовал царевичу взять с собой Ефросиньюшку, надеясь тем самым убрать ее из Петербурга, а заодно разозлить Петра и заставить его принять крутые меры против сына.
«Дружеский» совет окончательно убедил Алексея отправиться в путешествие вместе с дамой сердца. В дороге он встретил свою сестру Марию, которая возвращалась с лечения на водах, и частично открыл ей свой замысел: «Еду к батюшке, да не знаю, буду ли угоден. Рад бы куда скрыться». На что сестра ответила: «Куда ж тебе от отца уйти? Тебя везде сыщут!». Этот разговор, конечно, не прибавил Алексею уверенности в правильности принятого решения о побеге.
В Любаве царевич встретился со своим доверенным лицом, Кикиным, который расставил все точки над i в том, куда должен был ехать свояк римского кесаря. Конечно же, в Вену! Там Карл VI примет его как сына и будет выдавать ему гульдены на пропитание. Это якобы было уже обговорено с вице-канцлером Шёнборном. Только ехать туда следовало инкогнито, дабы не быть перехваченным в дороге царем.
Поэтому в Любаве царевич Алексей бесследно исчез, а появился некий польский полковник Коховский, который поехал не в Амстердам, где находился Петр, а совсем в другую сторону – в Вену.
21 ноября 1717 года Хофбург жил своей привычной размеренной жизнью. Вице-канцлер Шёнборн ровно в десять часов вечера отдал папку с документами дежурному офицеру для отправки бумаг адресатам, другую же, с еще не просмотренными документами, положил в ящик стола, не забыв закрыть его на ключ. Встал, потер рукой занемевшую от долгого сидения поясницу и направился к одной из дверей просторного кабинета. В то время у чиновников еще не было такой глупой привычки, как теперь: работать в одном месте, а жить в другом. Поэтому вице-канцлеру достаточно было всего-навсего открыть дверь, чтобы оказаться в своих жилых апартаментах. Там он с большим удовольствием освободился из объятий тесного мундира и облачился в просторный шлафрок, заранее предвкушая, как растянется под пуховым одеялом. Но этого не произошло: строго установленный и незыблемый распорядок был нарушен появлением все того же дежурного офицера, доложившего, что вице-канцлера спрашивает какой-то человек по чрезвычайному делу. Конечно же, этого хама следовало бы в столь поздний час гнать со двора в шею, но Шёнборн, будучи опытным дипломатом, интуитивно почувствовал, что делать этого не стоит, и приказал впустить нахала в свой кабинет. На незнакомце были большие и весьма грязные сапоги, в которых, согласно принятому этикету, ни в коем случае не стоило появляться в императорском дворце. Из мешанины французских и немецких слов, с большим трудом произнесенных визитером, выходило, что русский царевич Алексей находился в трактире поблизости и желал немедля представиться Шёнборну.
Не успел вице-канцлер снова натянуть мундир (нельзя же было принимать наследника русского престола в домашнем одеянии), как царевич стремительно ворвался в кабинет и, оставшись с Шёнборном наедине, тревожно оглядываясь по сторонам, заговорил: «Я пришел искать протекции у моего свояка, просить спасти мою жизнь. Меня хотят погубить, а моих бедных детей лишить короны. Император должен спасти мою жизнь, обеспечить мне и моим детям наследство. Отец хочет меня погубить, а я ни в чем не виноват. Я никогда не раздражал отца. Да я не мог… Я слабый человек… Меншиков так меня нарочно воспитал, меня споили, умышленно расстроили мое здоровье. Теперь отец говорит, что я не гожусь ни к войне, ни к правлению – нет у меня достаточного ума, чтобы управлять. Меня хотели постричь и засадить в монастырь… Император должен охранять мою жизнь». Царевич произносил эти слова крикливым голосом, все время оглядывался по сторонам, не мог стоять на одном месте. Бегая по кабинету, он даже перевернул кресло… Потом вдруг остановился и попросил пива. К сожалению, пива во дворце почему-то не оказалось и ему пришлось довольствоваться вином. Подкрепившись, царевич потребовал: «Ведите меня тотчас же к императору!». Алексей представлял свое появление в Вене совсем иначе: в сопровождении почетного караула он торжественно прибудет в Хофбург, где у входа его встретит какая-нибудь важная персона и сопроводит прямо к римскому кесарю. Тут они троекратно облобызаются, как это принято у близких родственников. Потом Карл VI прикажет прикатить бочку свежего пива, а Алексей в свою очередь преподнесет ему две бутылки настоящей русской водки. Потому что немецкий шнапс водке и в подметки не годится. Ну а потом подадут большой самовар и сама императрица будет разливать чай. Дальше пойдет долгий разговор о всевозможных религиозных тонкостях, касающихся разногласий между западной и восточной церквями, где Алексей считал себя большим знатоком и смог бы показать свою ученость.
Прожженный дипломат Шёнборн допускал возможность обращения царевича как частного лица к венскому двору за разрешением пребывания в империи, но при этом был необходим его официальный отказ от претензий на русский престол. А этого Алексей как раз и не желал делать. Выходило следующее: царевич ссорится с отцом из-за попытки лишить его, законного наследника, царского трона, а римский кесарь желает приютить в своем государстве сына русского царя, которого Петр I по каким-то причинам не хочет видеть своим преемником. Тут было налицо явное вмешательство во внутренние дела пока еще дружественного государства, и это прилагательное могло легко исчезнуть из дипломатического лексикона, если бы венский двор пригрел опального царевича. Последствием этого неразумного поступка могла стать война с могущественной Россией, которая восемь лет назад в Полтавской битве вдребезги разбила непобедимого доселе Карла XII. Но даже если в этой войне Австрия и добилась бы победы, то вряд ли получила бы какую-либо выгоду. Слабовольный, с примитивным мышлением царевич, усевшись на отцовский трон, наверняка не смог бы отстаивать интересы Австрии. Нет, такая война совершенно не нужна империи! И опытный дипломат ответил Алексею: «К императору Вам явиться невозможно: сейчас слишком поздно, притом необходимо прежде передать Его Величеству правдиво и основательно изложенное дело, которое Вас беспокоит, тем более что мы ничего подобного не слышали относительно такого мудрого монарха, как Ваш родитель».
Таким образом, царевичу пришлось расстаться со своими прекрасными грезами: ни свояка, ни самовара, ни даже кружки пива он во дворце так и не увидел.
На другой день император, отложив в сторону текущие дела, провел в узком кругу секретную конференцию, дабы определить форму отношений со своим как снег на голову свалившимся свояком. После долгих дебатов Шёнборну было поручено сообщить царевичу следующее: «Хотя Его Императорское Величество не может себе вообразить, что Его Величество царь был так жесток по отношению к почтительному сыну или допускал других делать зло сыну, тем не менее, сочувствуя горю и жалобам царевича, император обещает ему покровительство сообразно своему великодушию, родственным связям и христианской любви и будет стараться примирить его с родителем, а до этого времени признает лучшим, если царевич останется тайно и не станет представляться Их Величествам, тем более что беременность Ее Величества не дозволяет ей свиданий и разговоров».
Ночью 23 ноября царевича под строжайшим секретом препроводили в замок Вайербург, где он письменно ответил на поставленные ему вопросы. В ответах было следующее: «Свидетельствую Богом, что я никогда не предпринимал против отца ничего несообразного с долгом сына и подданного и не помышлял о возбуждении народа к восстанию, хотя это легко было сделать, так как русские меня любят, а отца моего ненавидят за его дурную царицу низкого происхождения, за злых любимцев, за то, что не щадит ни денег, ни крови подданных, за то, что он тиран и враг своего народа».
Ознакомившись со столь крамольными рассуждениями, при дворе сочли за благо удалить царевича как можно дальше от Вены и отправили его в Тироль под видом опасного государственного преступника для «большего отклонения подозрений». Теперь его прибежищем стала крепость Эренберг, находившаяся среди гор на высокой скале. В инструкции коменданту крепости предписывалось следующее: тратить на содержание Алексея вместе со свитой 250–300 гульденов в месяц, в случае болезни призывать врача, давать книги, если они потребуются, дозволять прогуливаться на свежем воздухе внутри крепости, все письма от царевича пересылать нераспечатанными непосредственно принцу Савойскому. (Оказывается, принц был не только искусным полководцем, о чем мы все знаем, но и неплохим дипломатом, которому поручали вести весьма щекотливые тайные дела). Эта инструкция содержала еще один пункт, касавшийся персонала Эренберга: «На все время пребывания арестанта в крепости не дозволять солдатам, а особенно их женам, покидать ее стены под страхом смертной казни». Так что царевич нежданно-негаданно превратился из желанного гостя-родственника императора в узника.
Между тем Петр вскоре понял, что царевич, испугавшись его гнева, куда-то удрал. Но куда? Первой и наиболее вероятной версией был побег в Австрию. Не мешкая царь вызвал в Амстердам своего венского резидента Веселовского и дал ему поручение срочно отыскать беглеца. Одновременно его снабдили письмом к императору, а срок вручения должен был определить сам резидент сообразно обстоятельствам. В послании сообщалось, что Алексей всегда не слушал отца и дурно жил со своей супругой, родственницей императора, а получив повеление приехать к отцу, скрылся неизвестно куда. В конце письма была просьба прислать Алексея под караулом к Петру на исправление, если он тайно или явно окажется в областях, подвластных императору.
Выполняя царские указания, Веселовский поехал в Вену не прямиком, а заезжал во все города, лежавшие на пути. Доказательств пребывания там самого царевича обнаружить не удалось, зато выяснилось, что в соответствующий отрезок времени в сторону Вены ехал некий польский подполковник Коховский с персоной женского пола и внушительной свитой. Но на близких подступах к Вене он куда-то пропал, а вместо него появился некий кавалер Кременецкий, который также был с дамой и челядью. На одном постоялом дворе этот господин интересовался дорогой в Италию. Обследовав постоялые дворы по пути в Рим, резидент ничего не услышал ни о Коховском, ни о Кременецком. Все следы вели в Вену!
Окончание в след. номере.
Профессор Александр Зиничев
«Новый Венский журнал» № 3/2003
