Туман и дорога
Впервые увидела я Вену 1 ноября 1985 года. Да нет, ничего не видела я в тот день: город был проглочен туманом. О таких туманах прежде лишь читала в книжках и считала их гиперболой, литературным преувеличением. На расстоянии десяти шагов ничего не было видно, дома и деревья казались призраками. Реальным был один лишь холод, он вползал влажными змейками в рукава, и спрятаться от него было негде.
Приехали мы из Москвы с мужем и сыном на нашей «Ниве», которую в Австрии почему-то именовали «Ладой Тайгой»; она, как панцирем, была покрыта орловским черноземом, и муж еще долгие месяцы не позволял мне его смывать – такой экзотикой в Австрии оказалась наша российская грязь. Мы с мужем-австрийцем прожили восемь лет в Москве, где он работал от фирмы, и я активно помогала ему в деле; там же родился наш сын.
Хождение по ОВИРовским мукам
Нам с сыном отказали в гостевой поездке: «А зачем вам туда?» Внушительных габаритов дама, восседающая за таким же внушительным дубовым столом, одной рукой сгребает в ящик стола униженно выложенные подарки, другой вручает письменный отказ. Советует: «А может, вы помиритесь с вашим первым мужем?» – «Да у меня уже ребенок от второго!» – «Ну и что?!» Задыхаясь, покидаю мрачный кабинет с зарешеченным и закрашенным белой краской окном, вдогонку несется: «Подавайте на постоянку!» Куча справок, очереди к нелюбезным чиновникам: подпишитесь, что отказываетесь… От квартиры (купленной с трудом после многолетних скитаний по коммуналкам), от трудовой книжки с двадцатилетним стажем, а значит – от будущей пенсии. Диплом? Не имеете права! Колечко? Нельзя, оставьте родственникам. Книги? Академические издания, нельзя! Бумаги? Рукописи? Забудьте! Эта картинка собственного изготовления? Принесите разрешение от Министерства культуры. Получалось, своего у меня ничего нет, все одолжено государством. Что разрешили вывезти, контролировалось дважды – на московской таможне в нашем присутствии и потом на границе в Чопе – уже без нас. В Вену пришли взломанные ящики: часть посуды разбита, постельное белье насквозь промокло, книги – в грязных подтеках. Багаж шел четыре месяца. Вероятно, его отправили сначала в Австралию. Спасибо Копернику: Земля, оказывается, действительно круглая!
Первое знакомство с Западом
Позади пять дней пути: размытый осенними дождями вышеупомянутый орловский чернозем, восхитительные пастельные пейзажи Сумской области, осыпанные осенним золотом каштановые аллеи Киева, львовские горбатые улочки с островерхими крышами и атмосферой приближавшегося Запада. И вот – после утомительных ужгородских колдобин – головокружительная гладкость венгерских дорог. В городке, названия которого теперь не помню, остановились, чтобы выпить кофе. Ах, какая кондитерская: бонбоньерки всех цветов, фрукты из марципана, пирожные десяти сортов – и все это золотистое, голубое и розовое, как на бабушкиных старинных открытках, которыми, затаив дыхание, любовалась в детстве. Равнодушно отвернувшись от витрины, муж заказал два кофе и какао для сына. Кофе подали в крошечных чашечках, он был очень крепкий, и после него во рту еще долго оставался горький привкус. «В венских кафе, – заметил муж, – к кофе подают стакан холодной воды. Бесплатно!»
Медленно продвигаясь в тумане, мы приближались к стране, к городу, которыеЙ Что знала я о них? Немного истории, известные имена: Меттерних, которого нельзя было путать с Метерлинком, Рильке и Кафка, Стефан Цвейг, Моцарт, Штраус…
1 ноября – День поминовения усопших
Вообще-то, это День Всех Святых, а День поминовения – 2 ноября, но первого – нерабочий день, поэтому именно он и стал традиционным для посещения могил. Мы въехали в город со стороны Будапешта, и муж быстро подрулил к главным воротам Центрального кладбища. Шел даже не мелкий дождь, а просто туман от собственной тяжести выпадал в осадок. Влившись в удивительно обильный людской поток, мы отправились на поиски дедушкиной могилы. С трудом пробираясь по растоптанному глинистому месиву между каменных надгробий, пыталась убедить себя, что нет в этом ничего особенного, не могу же я, в конце концов, требовать, чтобы мой муж отказался вдруг от всего, чему его учили на протяжении всей жизни, и стал поступать так, как того хотелось бы мне. Вспомнилась мудрая пословица о чужих монастырях и чужих уставах, столь часто повторяемая когда-то моей мачехой; да и католики менее суеверны, чем мы, русские, они не придают вещам того мистического значения, которое придаем им мы. Вот ведь читала я где-то о бабушке, которая на двадцатилетие внучки подарила ей место на кладбище, а внучку бабушкин подарок растрогал до слез. Наш пятилетний сын жаловался на усталость и холод, ему еще никогда не приходилось бывать на кладбище, и я, сдерживая дрожь, с трудом находила ответы на его растерянные вопросы. Муж молчал, за пять дней пути он разучился улыбаться; казалось, передо мной чужой человек, не тот, которого я знала в Москве и любила больше жизни. С трудом отыскали наконец дедушкину могилу, умер он еще при жизни Франца Иосифа, и даже его сын, отец моего мужа, не мог его помнить. Могила сильно отличалась от соседних своей неухоженностью. Содрогаясь от холода и суеверного страха (как-то нехорошо начинать знакомство с новой страной, где тебе предстоит жить, с кладбища), продолжала убеждать себя в том, что посещать могилы родственников – дело доброе и вполне естественное. Но, честно говоря, найти ответ на вопрос, почему это нужно было делать именно в тот день, не удалось до сих пор.
В квартире у свекрови горели кладбищенские свечи, градусник застрял на отметке «18», а когда я попросила стакан горячего чаю, мне было сказано, что чай в Австрии пьют только на завтрак. К вечеру туман стал еще гуще, серые дома окончательно увязли в холодном мареве, вялый разговор за столом, на столе – несколько бутербродов и бутылка минеральной воды. Сын ластился к бабушке, но та не отвечала на его ласки. Ах, бабушка, бабушка, да разве ж так мы принимали тебя, когда ты навещала нас в Москве! Ночью в квартире стало еще холоднее, тонкое, колючее одеяло моего свекра, привезенное им еще с войны, совсем не грело, через каждые полчаса меня будил оглушительный бой часов.
Полгода спустя, когда в Вене пышным цветом цвели каштаны, могилы дедушки, повидавшего двух австрийских императоров, не стало: живые его потомки отказались продлить договор на аренду места, и дедушкины косточки были отнесены на склад, где оказываются останки выселенных из их «домов» покойников. Я не знала, что могилу можно просто так уничтожить, что даже этот крошечный клочок земли не принадлежит тебе навечно. Кладбище всегда казалось единственным надежным пристанищем, не случайно древние евреи назвали его Домом вечности. Каково же было обнаружить, что даже такое надежное дело, как смерть, может оказаться совершенно безнадежным! Необъятные российские просторы защищали нас от этих проблем, вероятно, неизбежных в перенаселенной Европе.
Каждому пришлось когда-то пережить потрясение от открытия существования смерти, и если ребенку страшно представить себе смерть родителей, то поверить в неизбежность собственной кончины – выше его сил. Когда-то на утопавшем в розоватой пене цветущих яблонь украинском кладбище, где похоронена моя бабушка, а теперь уже и мама, я примирилась с мыслью о смерти, и она перестала казаться мне чем-то ужасным; красота и ничем не нарушаемый покой этого последнего пристанища помогли преодолеть страх и недоумение. Но бродя в то лето по венским улицам, впитывая красоту этого чужого города скорее умом, чем сердцем, я снова впадала в уныние, грустно думала о безнадежности земного бытия, но и неземное казалось мне теперь делом таким же суетливым и хлопотным. Хоронят здесь в два, а то и в три этажа, так что, сбежав от ужаса коммунальных квартир, закончить мне предстоит ужасом коммунальной могилы.
Заметки
домохозяйки на
полях гроссбуха
Известно, что в немецких спальнях зимой температура стремится к нулю, немцы спят с грелкой или калеными кирпичами под пуховыми перинами. Но одно дело читать об этом, и другое – когда сказка, так сказать, становится былью. Как я уже писала, в квартире моей свекрови было так холодно, что у меня отмерзал нос; время от времени мы с сыном бежали к машине и, включив мотор, с жадностью вдыхали душный горячий воздух. ТБоже, зачем я здесь, что я наделала со своей жизнью!Т – думалось мне.
На четырнадцатом этаже в Бабушкино батареи были раскаленные, отключить их не было возможности, и мы держали окно открытым. В Вене с первых дней пришлось познакомиться с другой крайностью. «Давай дадим маме денег на отопление!» – упрашивала я мужа. – «Бесполезно, она положит их на книжку, и все останется, как есть». Вообще-то я человек достаточно бережливый и, глядя на модернизированную газовую «буржуйку» в квартире моей свекрови, недоумевала: как можно производить или приобретать печки, состоящие из четырех листов жести и газовой горелки, ведь они дают тепло, лишь пока сжигается топливо. В печах моего детства одной охапки дров хватало на целые сутки, а когда нас «перевели на газ», достаточно было включить печь всего на полчаса, и тепло держалось до следующего утра. А еще говорят, что Запад экономнее России!
Через две недели, спешно приобретя кровать и стол, мы перебрались, наконец, в нашу собственную квартиру. Известно, новый дом должен просохнуть, прежде чем в нем воцарится теплый, жилой дух, но стоило мне включить батарею, как через несколько минут вентиль снова оказывался закрученным. Включала отопление воровато, когда мужа не было дома, украдкой принимала душ: вода тоже стоит денег. Нет, мы не были бедны, но, бывает, бедность живет не в кармане, а в сером мозговом веществе. Два первых года в Вене мерзла ужасно: мерзла дома, мерзла в гостях, мерзла в кафе и в ресторанах, и только в театре, к моему удивлению, оказалось теплоЙ
Муж потребовал, чтобы я завела гроссбух. Его мама и мама ее мамы всегда вели книгу расходов. Я искренне восхищаюсь бухгалтерскими книгами свекрови: ни почтовая марка, ни коробок спичек не миновали их; в конце каждой недели траты подвергались тщательному анализу с целью выискать новые резервы экономии. Этому документу, если ему когда-либо суждено попасть в руки историков, не будет цены. Впрочем, как заметил, Николай Иванович Глазков, что интересно для историка, для современника может быть весьма печально.
Моя мама гроссбуха не вела. И ее мама тоже. Мы с мужем прожили вместе в Москве восемь лет, причем, по каким уж там причинам – не важно, почти исключительно на мои скромные доходы, так что… Наши советские будни для Австрии – это уже форс-мажор, а я совсем неплохо с ними справлялась, и такое недоверие обидело меня до глубины души. Короче, я отказалась. Это был первый «бунт на корабле».
Тем не менее, должна признаться, исключительно для себя я все же завела такую тоненькую школьную тетрадку, в которую стала записывать хозяйственные расходы, что должно было облегчить мне переход на новые деньги и на новое соотношение цен. Когда же мой опыт обогатился настолько, что я снова смогла положиться на него и на свою интуицию, необходимость в тетрадке отпала.
***
Пенсионерка из соседнего подъезда, узнав, что я русская, хватала меня за пуговицу и заводила беседу о Достоевском. Наконец-то пришел ее багаж из Америки с полным собранием сочинений любимого русского писателя: «Эти глупые американцы послали его в Австралию, они не знают географии!» Милая старушка явно желала доставить мне удовольствие, откуда ей было знать, что я совершенно не выношу трех тем, которые так полюбились иностранцам в связи с Россией: Достоевский, «загадочная русская душа» и «русская тоска по родине». Безразлично, что я скажу, собеседник в этих вопросах осведомлен лучше меня. Не удавалось избежать этих вопросов и на курсах немецкого языка. А тот факт, что мы как-то очень быстро сдружились с американцем Биллом, умилил учительницу: «Ах, американец и русская! Скажи, а к какому народу русские испытывают наибольшую симпатию?» Спонтанно ответила: «К американцам!», и та всплеснула руками: «Как?!» Она почему-то считала, что политические разногласия между Советским Союзом и Америкой обязательно должны отразиться и на отношениях личных.
Тут мне довелось сделать потрясающее открытие: оказывается, многие европейцы представляли себе нас в точности такими, какими изображала западная пропаганда, а именно: однозначно ТкраснымиУ, поэтому ограниченными, вроде как умственно отсталыми; и лишь те из нас, кому удалось выбраться за железный занавес, были счастливым исключением: интеллектуалами и вольнодумцами. У Райкина была одна забавная интермедия с младенцем, которого нянчит отец. Однажды, вспоминая о своих гастролях в Америке, актер рассказал, как известная газета сообщала в связи с этой сценкой о «великом открытии»: «Оказывается, русские тоже любят детей!» А впрочем, разве наша пресса не усердствовала в том же? Врач в детской поликлинике, узнав, что в уходе за младенцем я использую немецкий крем «пенатен», закричала: «Вы с ума сошли, занесете гормоны!» И она действительно была уверена в том, что немецкая мать с легким сердцем станет причинять зло своему ребенку.
На тех же немецких курсах в университете меня спросили, много ли лживых материалов печатается в советской прессе, и я ответила честно: в советской прессе лживые материалы вообще не печатаются, тенденциозность осуществляется исключительно путем отбора информации – мне ли как журналисту этого не знать! Сокурсники посмотрели на меня с недоверием, а уж когда я добавила: «Впрочем, как и на Западе», многие почувствовали себя задетыми лично, а француз, юный отпрыск одной знатной фамилии, даже перестал со мною здороваться. Неужели они и правда судили о нас по американским шпионским фильмам?
Из университета шла к метро мимо Вотив-кирхе, не в силах отвести от нее глаз. Погода в ту зиму стояла серая, седой камень островерхих башен почти сливался с таким же седым небом. Церковь казалась чем-то нереальным, причудливой игрой воображения. «…Я расскажу про великий обман, как кочует по земле туман…» Она была затянута сверху донизу туманом, как шелковой паутиной… Вспоминалась сцена из какого-то старого фильма: состарившаяся невеста, все еще в свадебном платье, ждет пропавшего в день свадьбы жениха за столом, на котором возвышается огромный, затянутый паутиной свадебный торт.
Как это принято
у нас…
Ходил когда-то у нас анекдот о русском и его любовнице-француженке. Той приходится в конце давать показания в суде: «Когда явился муж, я хотела их познакомить, как это принято у нас, а он выпрыгнул в окно, как это принято у вас…».
Через несколько недель после нашего переезда в собственную квартиру одна из соседок, добродушная толстуха, шумно приветствовавшая меня на лестнице, долго пыталась что-то объяснить на своем диалекте. В конце концов я поняла, что она приглашает меня на «парти». Надо ли говорить, как я обрадовалась! Как это принято у нас, покупаю цветы и коробку конфет и в назначенный час звоню в дверь. Соседка удивлена подношением: «Ну это уж совсем лишнее!» Общество – одни дамы – в полном сборе, все чинно сидят за столом, на столе – кофейные чашки и миска с салатом. «Начнем, пожалуй!» Одна из дам раздает какие-то брошюрки, затем извлекает из картонной коробки пластмассовые миски и всякие кухонные принадлежности, подробно объясняя их достоинства. Вот так «парти», как будто в магазинах мало этого добра! Дамы одобрительно кивают головами, но явно никто ничего покупать не собирается, и все смотрят на меня. «Взгляните, какой очаровательный ручной миксер… Ведь вы только что приехали, у вас, наверняка, еще ничего нет!» Испытывая неловкость, объясняю, что в багаже у меня едет электрический. «Что вы, что вы! – дамы дружно смеются и машут руками, – зато этот экономит электричество!»
На курсах немецкого языка писали мы как-то сочинение на тему экономии. У меня получилось что-то юмористическое, но моего юмора никто не понял, а учительница заметила: «В немецком языке слово «sparen» не имеет отрицательной семантики, оно не эквивалентно скупости или жадности».
Встречаясь на лестнице, одна из соседок спрашивает: «Wie geht`s?» – как дела? Пытаюсь добросовестно ответить, но та делает недовольное лицо. Не затем спрашивала, чтобы выслушивать отчет! Это всего лишь форма вежливости, как ТздравствуйУ или Тдо свиданияУ. Как дела? Хорошо. И пошла дальше! Позже, с той же соседкой, мы не раз беседовали «за жизнь», но делали это дома, за чашкой кофе, а не на лестнице. Конечно, и в этих беседах не было нашей российской откровенности. Нередко русские упрекают австрийцев в недостатке чувствительности или проникновенности. Одна знакомая жаловалась на их холодную вежливость: «Слова как мед, а глаза как лед!» А я вот о чем думаю: чувства обретают над тобой безграничную власть лишь тогда, когда ты не находишь им достаточно точного определения; переживание становится легче и понятнее, если найти для него правильные слова. Мы, русские, вообще плохо умеем артикулировать свои чувства. Означает ли это, что они у нас принципиально глубже и сложнее? Не знаю. Неисследованные воды всегда кажутся глубже.
В Австрии незнакомые люди, встречаясь в подъезде, как правило, приветствуют друг друга. Один австрийский приятель рассказывал, как во время своего визита в Москву поприветствовал незнакомую женщину в лифте. Та отвернулась, а, выходя из лифта, пробурчала: «Пристают тут всякие!»
Знакомые приглашают на кофе – они только что вернулись из отпуска и предлагают посмотреть диапозитивы. Кроме нас с мужем здесь и другие приглашенные. На экране сменяют друг друга снимки не очень красивых, в складках жировых отложений тел хозяйки и ее друга, причем оба в чем мать родила. Называют они это свободой или культурой обнаженного тела. Мне, признаюсь честно, эта свободная культура или культурная свобода как-то не понравилась; нет, не буду кривить душой, она меня откровенно шокировала, мне захотелось встать и уйти. Но я этого не сделала. Почему? Я подумала, что этим поставлю хозяев и других гостей в неловкое положение, и малодушно предпочла оставаться в нем сама. И во-вторых, я, честно говоря, не сделала этого из опасения: как бы они не подумали, вот, мол, приехала какая-то из русской тайги, они, мол, там никогда обнаженного человеческого тела не видели. Или что-то в этом духе. Сейчас я прекрасно понимаю ложность такого стыда: если тебе что-то не нравится, ты, конечно, не можешь запретить делать это другим, но ты имеешь полное право не участвовать в представлении. Из уважения к себе. И это не прибегая к оценкам типа «плохо» или «хорошо», достаточно того, что тебе это не нравится.
Забираю сына из школы. На ступеньках сидит группа гимназистов, они о чем-то шумно беседуют и смеются. Вдруг одна из девочек, подпрыгивая и хватаясь рукой за свое прекрасное место, кричит на всю улицу: «Ой, сейчас описаюсь!»
Как русскую, шокировали меня и откровенные обсуждения всяких там «месячных проблем» в присутствии мужчин и детей. Открытое общество – это хорошо, но и в нем должны оставаться определенные интимные зоны. Такая откровенность срывает покровы тайны и лишает отношения мужчины и женщины чего-то очень важного – романтизма или скрытой эротики, которые делают жизнь вкусной и интересной. Короче, простота хуже воровства.
Вена всегда славилась своей неторопливостью, спешка считалась здесь проявлением невоспитанности или признаком низкого социального сословия. (Прекрасно описана эта венская медлительность у Стефана Цвейга.) На заправке передо мной всего одна машина, а я опаздываю в аэропорт. Средних лет господин уже расплатился, но почему-то не собирается уезжать. Показываю ему, что тороплюсь, и это было, как оказалось, моей ошибкой. В ответ он медленно открывает левую дверь, оставляет ее раскрытой, медленно обходит вокруг машины и открывает правую, долго копается в «бардачке», по-немецки ТHandschuhfachУ – отделение для перчаток, действительно извлекает оттуда пару кожаных перчаток и, разглаживая по отдельности каждый палец, натягивает их медленно, как это только возможно. На улице двадцать градусов тепла. Я забываю про аэропорт, я забываю свое раздражение, я чувствую себя, как в кино. «Я не позволю себя торопить!» – преподносит он мне жизненно важный урок.
В супермаркете перед кассой тоже лучше не показывать, что ты в цейтноте, иначе стоящая перед тобой покупательница будет преувеличенно медленно перекладывать покупки в тележку, искать кошелек и копаться в нем – и ей наплевать, что ты торопишься в детский сад за ребенком.
В Австрии необыкновенно большое значение придается ритуалам и традициям. Впрочем, не только австрийцы – все люди любят, чтобы их просили. Теперь я знаю: если тебе нужно побыстрее сделать покупки, лучше всего вежливо попросить пропустить тебя без очереди, но ни в коем случае нельзя просить поторопиться. Особенно венцев. Почему? Да очень просто: исполняя просьбу, человек получает возможность почувствовать себя хорошим. Но если его просят поторопиться, это уже вторжение в его личную зону. Ведь и тебя в этом городе никто не подгоняет, не одергивает, не подталкивает, не делает тебе замечаний! Я могу спросить у продавщицы, вкусна ли эта колбаса, и попросить взвесить мне по 50 граммов («fЯnf Deka» – пять декаграмм) всех пятнадцати сортов, и в очереди будет царить полное спокойствие. В приемных у венских врачей висят всевозможные шутливые объявления с картинками, наиболее часто встречающееся: «Я не позволю себя торопить, в конце концов, я на работе, а не в бегах!»
Зина, одна моя знакомая русская:
– Вы не представляете, как трудно было привыкать на Западе. Я никак не могла понять, чего это они все улыбаются. Однажды сажусь в автобус, напротив сидит женщина. И вдруг улыбается мне. Я думаю, то ли мы знакомы? Напрягаю память. Нет, не помню. Но мне неловко как-то, и я ей тоже так немножко улыбнулась. Тут она совсем уж разулыбалась. Думаю, ну сейчас заговорит, выясню, откуда она меня знает. А она: «Ауфидерзеен» – и вышла. Я мозги вывихнула. Потом спрашиваю у прохожих, как пройти на такую-то улицу. Языка не знаю, вычитала из разговорника пару слов, но кого ни спрошу, все пожимают плечами и улыбаются. Думаю, чего они от меня хотят? В Америке – похожая история. Еду в Сан-Франциско, в старом таком трамвайчике, ТолдтаймерУ называется. Опять: сидит одна напротив и улыбается. Вспоминала, вспоминала – нет, точно незнакомая. Ну, была бы ты мужиком, думаю, я бы поняла, а так… Может, аферистка какая? А может вообще эта, как ее, лесбиянка? О, здесь, на Западе, еще не то бывает! Ну, думаю, станет приставать, так я ейЙ Но та встала, еще раз улыбнулась и вышла на остановке. У меня аж от души отлегло. Но теперь-то я уж знаю, что здесь у них привычка так просто, без причины улыбаться.
Слезы… Как часто в Москве плакала я от грубости продавщиц! В Вене поневоле продолжала внутренне съеживаться в магазинах. Как-то, перекладывая продукты из тележки на ленту транспортера перед кассой, выронила из рук бутылку вина. Пока она летела вниз, надеялась на чудо, но его не произошло. Разбилась! Отвратительная красная лужа растеклась по полу. В тихой панике присела на корточки и стала собирать осколки в ладонь, спиной ожидая крика. Вдруг чувствую прикосновение к плечу, кассирша говорит что-то на диалекте, не злая, вроде как даже утешает, просит уступить место неизвестно откуда появившейся вдруг уборщице с метелкой и совком… Расплачиваюсь, щеки горят от стыда. Кассирша спрашивает, мол, за вино платить будете? Да я с удовольствием заплачу еще и за то, что ты меня не обругала и не стыдила! За упаковочным столом перекладываю покупки в сумку, а уборщица ставит передо мной бутылку вина. Собираюсь с ней расплатиться – да нет, вы ведь уже уплатили в кассу. Оказывается, в Австрии все, разбитое до кассы, идет на счет магазина.
В те годы русская речь редко была слышна в городе. В магазине две дамы тихо переговариваются по-русски, я невольно задержалась – соскучилась по родной речи. У дам трудности с немецким. Извинившись за вторжение, предлагаю помочь; те смотрят на меня отчужденно, поворачиваются и уходят, не проронив ни слова. Не моя вина, но чувствую себя виноватой и униженной. В те времена русская диаспора в Вене состояла в основном из двух групп, которые ни при каких обстоятельствах не смешивались: официальные советские служащие и… все остальные, включая русских жен австрийцев.
Первая весна
Пришли теплые дни, и Вена, умытая весенними дождями, сильно похорошела. Черные дрозды, всю зиму пугавшие меня своим неожиданным появлением под ногами, поднялись наконец на деревья и запели. Часа в четыре, как только первая полоска света появляется на горизонте, заводят они свои любовные трели. Начинает один, громкий и сильный голос, выводит короткую музыкальную фразу, замолкает на несколько секунд и затем разражается вдруг новой, длинной и напевной. Снова пауза, за ней по очереди вступают небольшие группы справа и слева, и только потом дружно звучит весь хор! Как в настоящем оркестре! Проснуться под эту раннюю музыку, лежать тихо, наслаждаясь теплом постели, пока глаза снова не сомкнутся в благостном сне, – поистине счастливые минуты бытия!
Город расцвел. После огромной, «городской», новостроечной Москвы казался он маленьким. На западе – с одной стороны дворцы и парки Хитцинга, с другой – виллы Дёблинга, между ними – рабочие кварталы Оттакринга. Север и восток – сплошь частные домишки, среди них острова коммунальных кварталов, именуемые зидлунгами. Прямо в городе, там и тут, полоски земли, засеянной ячменем и пшеницей, огромные огороды с капустой и шпинатом. И это в десяти минутах езды от центра! Прежде заснежное пустое пространство напротив окон расцвело вдруг огненными маками.
Стою на перекрестке, жду зеленого света. Двое рабочих ремонтируют бордюр тротуара, камни еще вполне пригодны, а они их зачем-то меняют. Между бордюром и асфальтовым покрытием образовался небольшой зазор, сантиметра в два шириной. На газовой горелке в поллитровой алюминиевой кружке – из такой я когда-то в походах чай пила – разогревается асфальт. Рабочий заполняет им щель, не пролив ни капли мимо. Зачарованная, слежу за его движениями, забыв про светофор.
Так я начинала любить этот город…
Диана Видра.
Диана Видра
Впервые увидела я Вену 1 ноября 1985 года. Да нет, ничего не видела я в тот день: город был проглочен туманом. О таких туманах прежде лишь читала в книжках и считала их гиперболой, литературным преувеличением. На расстоянии десяти шагов ничего не было видно, дома и деревья казались призраками. Реальным был один лишь холод, он вползал влажными змейками в рукава, и спрятаться от него было негде.
Приехали мы из Москвы с мужем и сыном на нашей «Ниве», которую в Австрии почему-то именовали «Ладой Тайгой»; она, как панцирем, была покрыта орловским черноземом, и муж еще долгие месяцы не позволял мне его смывать – такой экзотикой в Австрии оказалась наша российская грязь. Мы с мужем-австрийцем прожили восемь лет в Москве, где он работал от фирмы, и я активно помогала ему в деле; там же родился наш сын.
Хождение по ОВИРовским мукам
Нам с сыном отказали в гостевой поездке: «А зачем вам туда?» Внушительных габаритов дама, восседающая за таким же внушительным дубовым столом, одной рукой сгребает в ящик стола униженно выложенные подарки, другой вручает письменный отказ. Советует: «А может, вы помиритесь с вашим первым мужем?» – «Да у меня уже ребенок от второго!» – «Ну и что?!» Задыхаясь, покидаю мрачный кабинет с зарешеченным и закрашенным белой краской окном, вдогонку несется: «Подавайте на постоянку!» Куча справок, очереди к нелюбезным чиновникам: подпишитесь, что отказываетесь… От квартиры (купленной с трудом после многолетних скитаний по коммуналкам), от трудовой книжки с двадцатилетним стажем, а значит – от будущей пенсии. Диплом? Не имеете права! Колечко? Нельзя, оставьте родственникам. Книги? Академические издания, нельзя! Бумаги? Рукописи? Забудьте! Эта картинка собственного изготовления? Принесите разрешение от Министерства культуры. Получалось, своего у меня ничего нет, все одолжено государством. Что разрешили вывезти, контролировалось дважды – на московской таможне в нашем присутствии и потом на границе в Чопе – уже без нас. В Вену пришли взломанные ящики: часть посуды разбита, постельное белье насквозь промокло, книги – в грязных подтеках. Багаж шел четыре месяца. Вероятно, его отправили сначала в Австралию. Спасибо Копернику: Земля, оказывается, действительно круглая!
Первое знакомство с Западом
Позади пять дней пути: размытый осенними дождями вышеупомянутый орловский чернозем, восхитительные пастельные пейзажи Сумской области, осыпанные осенним золотом каштановые аллеи Киева, львовские горбатые улочки с островерхими крышами и атмосферой приближавшегося Запада. И вот – после утомительных ужгородских колдобин – головокружительная гладкость венгерских дорог. В городке, названия которого теперь не помню, остановились, чтобы выпить кофе. Ах, какая кондитерская: бонбоньерки всех цветов, фрукты из марципана, пирожные десяти сортов – и все это золотистое, голубое и розовое, как на бабушкиных старинных открытках, которыми, затаив дыхание, любовалась в детстве. Равнодушно отвернувшись от витрины, муж заказал два кофе и какао для сына. Кофе подали в крошечных чашечках, он был очень крепкий, и после него во рту еще долго оставался горький привкус. «В венских кафе, – заметил муж, – к кофе подают стакан холодной воды. Бесплатно!»
Медленно продвигаясь в тумане, мы приближались к стране, к городу, которыеЙ Что знала я о них? Немного истории, известные имена: Меттерних, которого нельзя было путать с Метерлинком, Рильке и Кафка, Стефан Цвейг, Моцарт, Штраус…
1 ноября – День поминовения усопших
Вообще-то, это День Всех Святых, а День поминовения – 2 ноября, но первого – нерабочий день, поэтому именно он и стал традиционным для посещения могил. Мы въехали в город со стороны Будапешта, и муж быстро подрулил к главным воротам Центрального кладбища. Шел даже не мелкий дождь, а просто туман от собственной тяжести выпадал в осадок. Влившись в удивительно обильный людской поток, мы отправились на поиски дедушкиной могилы. С трудом пробираясь по растоптанному глинистому месиву между каменных надгробий, пыталась убедить себя, что нет в этом ничего особенного, не могу же я, в конце концов, требовать, чтобы мой муж отказался вдруг от всего, чему его учили на протяжении всей жизни, и стал поступать так, как того хотелось бы мне. Вспомнилась мудрая пословица о чужих монастырях и чужих уставах, столь часто повторяемая когда-то моей мачехой; да и католики менее суеверны, чем мы, русские, они не придают вещам того мистического значения, которое придаем им мы. Вот ведь читала я где-то о бабушке, которая на двадцатилетие внучки подарила ей место на кладбище, а внучку бабушкин подарок растрогал до слез. Наш пятилетний сын жаловался на усталость и холод, ему еще никогда не приходилось бывать на кладбище, и я, сдерживая дрожь, с трудом находила ответы на его растерянные вопросы. Муж молчал, за пять дней пути он разучился улыбаться; казалось, передо мной чужой человек, не тот, которого я знала в Москве и любила больше жизни. С трудом отыскали наконец дедушкину могилу, умер он еще при жизни Франца Иосифа, и даже его сын, отец моего мужа, не мог его помнить. Могила сильно отличалась от соседних своей неухоженностью. Содрогаясь от холода и суеверного страха (как-то нехорошо начинать знакомство с новой страной, где тебе предстоит жить, с кладбища), продолжала убеждать себя в том, что посещать могилы родственников – дело доброе и вполне естественное. Но, честно говоря, найти ответ на вопрос, почему это нужно было делать именно в тот день, не удалось до сих пор.
В квартире у свекрови горели кладбищенские свечи, градусник застрял на отметке «18», а когда я попросила стакан горячего чаю, мне было сказано, что чай в Австрии пьют только на завтрак. К вечеру туман стал еще гуще, серые дома окончательно увязли в холодном мареве, вялый разговор за столом, на столе – несколько бутербродов и бутылка минеральной воды. Сын ластился к бабушке, но та не отвечала на его ласки. Ах, бабушка, бабушка, да разве ж так мы принимали тебя, когда ты навещала нас в Москве! Ночью в квартире стало еще холоднее, тонкое, колючее одеяло моего свекра, привезенное им еще с войны, совсем не грело, через каждые полчаса меня будил оглушительный бой часов.
Полгода спустя, когда в Вене пышным цветом цвели каштаны, могилы дедушки, повидавшего двух австрийских императоров, не стало: живые его потомки отказались продлить договор на аренду места, и дедушкины косточки были отнесены на склад, где оказываются останки выселенных из их «домов» покойников. Я не знала, что могилу можно просто так уничтожить, что даже этот крошечный клочок земли не принадлежит тебе навечно. Кладбище всегда казалось единственным надежным пристанищем, не случайно древние евреи назвали его Домом вечности. Каково же было обнаружить, что даже такое надежное дело, как смерть, может оказаться совершенно безнадежным! Необъятные российские просторы защищали нас от этих проблем, вероятно, неизбежных в перенаселенной Европе.
Каждому пришлось когда-то пережить потрясение от открытия существования смерти, и если ребенку страшно представить себе смерть родителей, то поверить в неизбежность собственной кончины – выше его сил. Когда-то на утопавшем в розоватой пене цветущих яблонь украинском кладбище, где похоронена моя бабушка, а теперь уже и мама, я примирилась с мыслью о смерти, и она перестала казаться мне чем-то ужасным; красота и ничем не нарушаемый покой этого последнего пристанища помогли преодолеть страх и недоумение. Но бродя в то лето по венским улицам, впитывая красоту этого чужого города скорее умом, чем сердцем, я снова впадала в уныние, грустно думала о безнадежности земного бытия, но и неземное казалось мне теперь делом таким же суетливым и хлопотным. Хоронят здесь в два, а то и в три этажа, так что, сбежав от ужаса коммунальных квартир, закончить мне предстоит ужасом коммунальной могилы.
Заметки
домохозяйки на
полях гроссбуха
Известно, что в немецких спальнях зимой температура стремится к нулю, немцы спят с грелкой или калеными кирпичами под пуховыми перинами. Но одно дело читать об этом, и другое – когда сказка, так сказать, становится былью. Как я уже писала, в квартире моей свекрови было так холодно, что у меня отмерзал нос; время от времени мы с сыном бежали к машине и, включив мотор, с жадностью вдыхали душный горячий воздух. ТБоже, зачем я здесь, что я наделала со своей жизнью!Т – думалось мне.
На четырнадцатом этаже в Бабушкино батареи были раскаленные, отключить их не было возможности, и мы держали окно открытым. В Вене с первых дней пришлось познакомиться с другой крайностью. «Давай дадим маме денег на отопление!» – упрашивала я мужа. – «Бесполезно, она положит их на книжку, и все останется, как есть». Вообще-то я человек достаточно бережливый и, глядя на модернизированную газовую «буржуйку» в квартире моей свекрови, недоумевала: как можно производить или приобретать печки, состоящие из четырех листов жести и газовой горелки, ведь они дают тепло, лишь пока сжигается топливо. В печах моего детства одной охапки дров хватало на целые сутки, а когда нас «перевели на газ», достаточно было включить печь всего на полчаса, и тепло держалось до следующего утра. А еще говорят, что Запад экономнее России!
Через две недели, спешно приобретя кровать и стол, мы перебрались, наконец, в нашу собственную квартиру. Известно, новый дом должен просохнуть, прежде чем в нем воцарится теплый, жилой дух, но стоило мне включить батарею, как через несколько минут вентиль снова оказывался закрученным. Включала отопление воровато, когда мужа не было дома, украдкой принимала душ: вода тоже стоит денег. Нет, мы не были бедны, но, бывает, бедность живет не в кармане, а в сером мозговом веществе. Два первых года в Вене мерзла ужасно: мерзла дома, мерзла в гостях, мерзла в кафе и в ресторанах, и только в театре, к моему удивлению, оказалось теплоЙ
Муж потребовал, чтобы я завела гроссбух. Его мама и мама ее мамы всегда вели книгу расходов. Я искренне восхищаюсь бухгалтерскими книгами свекрови: ни почтовая марка, ни коробок спичек не миновали их; в конце каждой недели траты подвергались тщательному анализу с целью выискать новые резервы экономии. Этому документу, если ему когда-либо суждено попасть в руки историков, не будет цены. Впрочем, как заметил, Николай Иванович Глазков, что интересно для историка, для современника может быть весьма печально.
Моя мама гроссбуха не вела. И ее мама тоже. Мы с мужем прожили вместе в Москве восемь лет, причем, по каким уж там причинам – не важно, почти исключительно на мои скромные доходы, так что… Наши советские будни для Австрии – это уже форс-мажор, а я совсем неплохо с ними справлялась, и такое недоверие обидело меня до глубины души. Короче, я отказалась. Это был первый «бунт на корабле».
Тем не менее, должна признаться, исключительно для себя я все же завела такую тоненькую школьную тетрадку, в которую стала записывать хозяйственные расходы, что должно было облегчить мне переход на новые деньги и на новое соотношение цен. Когда же мой опыт обогатился настолько, что я снова смогла положиться на него и на свою интуицию, необходимость в тетрадке отпала.
***
Пенсионерка из соседнего подъезда, узнав, что я русская, хватала меня за пуговицу и заводила беседу о Достоевском. Наконец-то пришел ее багаж из Америки с полным собранием сочинений любимого русского писателя: «Эти глупые американцы послали его в Австралию, они не знают географии!» Милая старушка явно желала доставить мне удовольствие, откуда ей было знать, что я совершенно не выношу трех тем, которые так полюбились иностранцам в связи с Россией: Достоевский, «загадочная русская душа» и «русская тоска по родине». Безразлично, что я скажу, собеседник в этих вопросах осведомлен лучше меня. Не удавалось избежать этих вопросов и на курсах немецкого языка. А тот факт, что мы как-то очень быстро сдружились с американцем Биллом, умилил учительницу: «Ах, американец и русская! Скажи, а к какому народу русские испытывают наибольшую симпатию?» Спонтанно ответила: «К американцам!», и та всплеснула руками: «Как?!» Она почему-то считала, что политические разногласия между Советским Союзом и Америкой обязательно должны отразиться и на отношениях личных.
Тут мне довелось сделать потрясающее открытие: оказывается, многие европейцы представляли себе нас в точности такими, какими изображала западная пропаганда, а именно: однозначно ТкраснымиУ, поэтому ограниченными, вроде как умственно отсталыми; и лишь те из нас, кому удалось выбраться за железный занавес, были счастливым исключением: интеллектуалами и вольнодумцами. У Райкина была одна забавная интермедия с младенцем, которого нянчит отец. Однажды, вспоминая о своих гастролях в Америке, актер рассказал, как известная газета сообщала в связи с этой сценкой о «великом открытии»: «Оказывается, русские тоже любят детей!» А впрочем, разве наша пресса не усердствовала в том же? Врач в детской поликлинике, узнав, что в уходе за младенцем я использую немецкий крем «пенатен», закричала: «Вы с ума сошли, занесете гормоны!» И она действительно была уверена в том, что немецкая мать с легким сердцем станет причинять зло своему ребенку.
На тех же немецких курсах в университете меня спросили, много ли лживых материалов печатается в советской прессе, и я ответила честно: в советской прессе лживые материалы вообще не печатаются, тенденциозность осуществляется исключительно путем отбора информации – мне ли как журналисту этого не знать! Сокурсники посмотрели на меня с недоверием, а уж когда я добавила: «Впрочем, как и на Западе», многие почувствовали себя задетыми лично, а француз, юный отпрыск одной знатной фамилии, даже перестал со мною здороваться. Неужели они и правда судили о нас по американским шпионским фильмам?
Из университета шла к метро мимо Вотив-кирхе, не в силах отвести от нее глаз. Погода в ту зиму стояла серая, седой камень островерхих башен почти сливался с таким же седым небом. Церковь казалась чем-то нереальным, причудливой игрой воображения. «…Я расскажу про великий обман, как кочует по земле туман…» Она была затянута сверху донизу туманом, как шелковой паутиной… Вспоминалась сцена из какого-то старого фильма: состарившаяся невеста, все еще в свадебном платье, ждет пропавшего в день свадьбы жениха за столом, на котором возвышается огромный, затянутый паутиной свадебный торт.
Как это принято
у нас…
Ходил когда-то у нас анекдот о русском и его любовнице-француженке. Той приходится в конце давать показания в суде: «Когда явился муж, я хотела их познакомить, как это принято у нас, а он выпрыгнул в окно, как это принято у вас…».
Через несколько недель после нашего переезда в собственную квартиру одна из соседок, добродушная толстуха, шумно приветствовавшая меня на лестнице, долго пыталась что-то объяснить на своем диалекте. В конце концов я поняла, что она приглашает меня на «парти». Надо ли говорить, как я обрадовалась! Как это принято у нас, покупаю цветы и коробку конфет и в назначенный час звоню в дверь. Соседка удивлена подношением: «Ну это уж совсем лишнее!» Общество – одни дамы – в полном сборе, все чинно сидят за столом, на столе – кофейные чашки и миска с салатом. «Начнем, пожалуй!» Одна из дам раздает какие-то брошюрки, затем извлекает из картонной коробки пластмассовые миски и всякие кухонные принадлежности, подробно объясняя их достоинства. Вот так «парти», как будто в магазинах мало этого добра! Дамы одобрительно кивают головами, но явно никто ничего покупать не собирается, и все смотрят на меня. «Взгляните, какой очаровательный ручной миксер… Ведь вы только что приехали, у вас, наверняка, еще ничего нет!» Испытывая неловкость, объясняю, что в багаже у меня едет электрический. «Что вы, что вы! – дамы дружно смеются и машут руками, – зато этот экономит электричество!»
На курсах немецкого языка писали мы как-то сочинение на тему экономии. У меня получилось что-то юмористическое, но моего юмора никто не понял, а учительница заметила: «В немецком языке слово «sparen» не имеет отрицательной семантики, оно не эквивалентно скупости или жадности».
Встречаясь на лестнице, одна из соседок спрашивает: «Wie geht`s?» – как дела? Пытаюсь добросовестно ответить, но та делает недовольное лицо. Не затем спрашивала, чтобы выслушивать отчет! Это всего лишь форма вежливости, как ТздравствуйУ или Тдо свиданияУ. Как дела? Хорошо. И пошла дальше! Позже, с той же соседкой, мы не раз беседовали «за жизнь», но делали это дома, за чашкой кофе, а не на лестнице. Конечно, и в этих беседах не было нашей российской откровенности. Нередко русские упрекают австрийцев в недостатке чувствительности или проникновенности. Одна знакомая жаловалась на их холодную вежливость: «Слова как мед, а глаза как лед!» А я вот о чем думаю: чувства обретают над тобой безграничную власть лишь тогда, когда ты не находишь им достаточно точного определения; переживание становится легче и понятнее, если найти для него правильные слова. Мы, русские, вообще плохо умеем артикулировать свои чувства. Означает ли это, что они у нас принципиально глубже и сложнее? Не знаю. Неисследованные воды всегда кажутся глубже.
В Австрии незнакомые люди, встречаясь в подъезде, как правило, приветствуют друг друга. Один австрийский приятель рассказывал, как во время своего визита в Москву поприветствовал незнакомую женщину в лифте. Та отвернулась, а, выходя из лифта, пробурчала: «Пристают тут всякие!»
Знакомые приглашают на кофе – они только что вернулись из отпуска и предлагают посмотреть диапозитивы. Кроме нас с мужем здесь и другие приглашенные. На экране сменяют друг друга снимки не очень красивых, в складках жировых отложений тел хозяйки и ее друга, причем оба в чем мать родила. Называют они это свободой или культурой обнаженного тела. Мне, признаюсь честно, эта свободная культура или культурная свобода как-то не понравилась; нет, не буду кривить душой, она меня откровенно шокировала, мне захотелось встать и уйти. Но я этого не сделала. Почему? Я подумала, что этим поставлю хозяев и других гостей в неловкое положение, и малодушно предпочла оставаться в нем сама. И во-вторых, я, честно говоря, не сделала этого из опасения: как бы они не подумали, вот, мол, приехала какая-то из русской тайги, они, мол, там никогда обнаженного человеческого тела не видели. Или что-то в этом духе. Сейчас я прекрасно понимаю ложность такого стыда: если тебе что-то не нравится, ты, конечно, не можешь запретить делать это другим, но ты имеешь полное право не участвовать в представлении. Из уважения к себе. И это не прибегая к оценкам типа «плохо» или «хорошо», достаточно того, что тебе это не нравится.
Забираю сына из школы. На ступеньках сидит группа гимназистов, они о чем-то шумно беседуют и смеются. Вдруг одна из девочек, подпрыгивая и хватаясь рукой за свое прекрасное место, кричит на всю улицу: «Ой, сейчас описаюсь!»
Как русскую, шокировали меня и откровенные обсуждения всяких там «месячных проблем» в присутствии мужчин и детей. Открытое общество – это хорошо, но и в нем должны оставаться определенные интимные зоны. Такая откровенность срывает покровы тайны и лишает отношения мужчины и женщины чего-то очень важного – романтизма или скрытой эротики, которые делают жизнь вкусной и интересной. Короче, простота хуже воровства.
Вена всегда славилась своей неторопливостью, спешка считалась здесь проявлением невоспитанности или признаком низкого социального сословия. (Прекрасно описана эта венская медлительность у Стефана Цвейга.) На заправке передо мной всего одна машина, а я опаздываю в аэропорт. Средних лет господин уже расплатился, но почему-то не собирается уезжать. Показываю ему, что тороплюсь, и это было, как оказалось, моей ошибкой. В ответ он медленно открывает левую дверь, оставляет ее раскрытой, медленно обходит вокруг машины и открывает правую, долго копается в «бардачке», по-немецки ТHandschuhfachУ – отделение для перчаток, действительно извлекает оттуда пару кожаных перчаток и, разглаживая по отдельности каждый палец, натягивает их медленно, как это только возможно. На улице двадцать градусов тепла. Я забываю про аэропорт, я забываю свое раздражение, я чувствую себя, как в кино. «Я не позволю себя торопить!» – преподносит он мне жизненно важный урок.
В супермаркете перед кассой тоже лучше не показывать, что ты в цейтноте, иначе стоящая перед тобой покупательница будет преувеличенно медленно перекладывать покупки в тележку, искать кошелек и копаться в нем – и ей наплевать, что ты торопишься в детский сад за ребенком.
В Австрии необыкновенно большое значение придается ритуалам и традициям. Впрочем, не только австрийцы – все люди любят, чтобы их просили. Теперь я знаю: если тебе нужно побыстрее сделать покупки, лучше всего вежливо попросить пропустить тебя без очереди, но ни в коем случае нельзя просить поторопиться. Особенно венцев. Почему? Да очень просто: исполняя просьбу, человек получает возможность почувствовать себя хорошим. Но если его просят поторопиться, это уже вторжение в его личную зону. Ведь и тебя в этом городе никто не подгоняет, не одергивает, не подталкивает, не делает тебе замечаний! Я могу спросить у продавщицы, вкусна ли эта колбаса, и попросить взвесить мне по 50 граммов («fЯnf Deka» – пять декаграмм) всех пятнадцати сортов, и в очереди будет царить полное спокойствие. В приемных у венских врачей висят всевозможные шутливые объявления с картинками, наиболее часто встречающееся: «Я не позволю себя торопить, в конце концов, я на работе, а не в бегах!»
Зина, одна моя знакомая русская:
– Вы не представляете, как трудно было привыкать на Западе. Я никак не могла понять, чего это они все улыбаются. Однажды сажусь в автобус, напротив сидит женщина. И вдруг улыбается мне. Я думаю, то ли мы знакомы? Напрягаю память. Нет, не помню. Но мне неловко как-то, и я ей тоже так немножко улыбнулась. Тут она совсем уж разулыбалась. Думаю, ну сейчас заговорит, выясню, откуда она меня знает. А она: «Ауфидерзеен» – и вышла. Я мозги вывихнула. Потом спрашиваю у прохожих, как пройти на такую-то улицу. Языка не знаю, вычитала из разговорника пару слов, но кого ни спрошу, все пожимают плечами и улыбаются. Думаю, чего они от меня хотят? В Америке – похожая история. Еду в Сан-Франциско, в старом таком трамвайчике, ТолдтаймерУ называется. Опять: сидит одна напротив и улыбается. Вспоминала, вспоминала – нет, точно незнакомая. Ну, была бы ты мужиком, думаю, я бы поняла, а так… Может, аферистка какая? А может вообще эта, как ее, лесбиянка? О, здесь, на Западе, еще не то бывает! Ну, думаю, станет приставать, так я ейЙ Но та встала, еще раз улыбнулась и вышла на остановке. У меня аж от души отлегло. Но теперь-то я уж знаю, что здесь у них привычка так просто, без причины улыбаться.
Слезы… Как часто в Москве плакала я от грубости продавщиц! В Вене поневоле продолжала внутренне съеживаться в магазинах. Как-то, перекладывая продукты из тележки на ленту транспортера перед кассой, выронила из рук бутылку вина. Пока она летела вниз, надеялась на чудо, но его не произошло. Разбилась! Отвратительная красная лужа растеклась по полу. В тихой панике присела на корточки и стала собирать осколки в ладонь, спиной ожидая крика. Вдруг чувствую прикосновение к плечу, кассирша говорит что-то на диалекте, не злая, вроде как даже утешает, просит уступить место неизвестно откуда появившейся вдруг уборщице с метелкой и совком… Расплачиваюсь, щеки горят от стыда. Кассирша спрашивает, мол, за вино платить будете? Да я с удовольствием заплачу еще и за то, что ты меня не обругала и не стыдила! За упаковочным столом перекладываю покупки в сумку, а уборщица ставит передо мной бутылку вина. Собираюсь с ней расплатиться – да нет, вы ведь уже уплатили в кассу. Оказывается, в Австрии все, разбитое до кассы, идет на счет магазина.
В те годы русская речь редко была слышна в городе. В магазине две дамы тихо переговариваются по-русски, я невольно задержалась – соскучилась по родной речи. У дам трудности с немецким. Извинившись за вторжение, предлагаю помочь; те смотрят на меня отчужденно, поворачиваются и уходят, не проронив ни слова. Не моя вина, но чувствую себя виноватой и униженной. В те времена русская диаспора в Вене состояла в основном из двух групп, которые ни при каких обстоятельствах не смешивались: официальные советские служащие и… все остальные, включая русских жен австрийцев.
Первая весна
Пришли теплые дни, и Вена, умытая весенними дождями, сильно похорошела. Черные дрозды, всю зиму пугавшие меня своим неожиданным появлением под ногами, поднялись наконец на деревья и запели. Часа в четыре, как только первая полоска света появляется на горизонте, заводят они свои любовные трели. Начинает один, громкий и сильный голос, выводит короткую музыкальную фразу, замолкает на несколько секунд и затем разражается вдруг новой, длинной и напевной. Снова пауза, за ней по очереди вступают небольшие группы справа и слева, и только потом дружно звучит весь хор! Как в настоящем оркестре! Проснуться под эту раннюю музыку, лежать тихо, наслаждаясь теплом постели, пока глаза снова не сомкнутся в благостном сне, – поистине счастливые минуты бытия!
Город расцвел. После огромной, «городской», новостроечной Москвы казался он маленьким. На западе – с одной стороны дворцы и парки Хитцинга, с другой – виллы Дёблинга, между ними – рабочие кварталы Оттакринга. Север и восток – сплошь частные домишки, среди них острова коммунальных кварталов, именуемые зидлунгами. Прямо в городе, там и тут, полоски земли, засеянной ячменем и пшеницей, огромные огороды с капустой и шпинатом. И это в десяти минутах езды от центра! Прежде заснежное пустое пространство напротив окон расцвело вдруг огненными маками.
Стою на перекрестке, жду зеленого света. Двое рабочих ремонтируют бордюр тротуара, камни еще вполне пригодны, а они их зачем-то меняют. Между бордюром и асфальтовым покрытием образовался небольшой зазор, сантиметра в два шириной. На газовой горелке в поллитровой алюминиевой кружке – из такой я когда-то в походах чай пила – разогревается асфальт. Рабочий заполняет им щель, не пролив ни капли мимо. Зачарованная, слежу за его движениями, забыв про светофор.
Так я начинала любить этот город…
Диана Видра.
Диана Видра
