В 22-м районе, в одном из самых привлекательных мест австрийской столицы – зоне отдыха на берегу канала, городские власти назвали часть набережной у вновь построенного жилого комплекса ТНойе ДонауУ в честь нашего соотечественника и современника, знаменитого танцовщика и хореографа
Рудольфа Нуреева Rudolf-Nurejew-Promenade.
Удивительного здесь ничего нет – Нуреев не только успешно танцевал в Венской опере, но и 25 января 1982 года получил австрийское гражданство. Так что австрийцы в данном случае увековечили память своего знаменитого соотечественника.
Надо сказать, что здесь Нуреева боготворили. После его смерти государственная опера издала специальную брошюру в память о танцоре, где помещены воспоминания о нем тех людей, которым довелось с ним вместе работать, наблюдать за процессом репетиций, за подготовкой к спектаклям, за его талантом и вдохновением.
С 15 октября 1964 года, когда Нуреев выступил здесь в первый раз в ТЛебедином озереУ, он принял участие как
танцор и хореограф в десят-
ках балетных спектаклей (ТЖизельУ, ТДон КихотУ, ТРаймондаУ и др.), неизменно приводя в неистовый восторг взыскательную столичную публику. Он стал ее идолом, ее кумиром, ее божеством. Артисту прощались неуравновешенный характер и скандальная репутация – все это заслоняли его беспредельная преданность балету и гениальность.
Как отметил английский писатель Пол Рассел, тело Нуреева без бородавки таланта имело бы крайне непрезентабельный вид. За вычетом Божьего дара в нем мало симпатичных черт: необразованный выскочка, миллионер с сомнительным вкусом и манией накопительства. Тем не менее на Нуреева молилось полмира. Он был совершенно непревзойденным танцовщиком, человеком, фанатически преданным искусству.
В одном интервью Михаил Барышников рассказал историю о Нурееве. В 1961 году в Ленинграде их общий друг пришел к Нурееву в гости. Тот сидел один в комнате и слушал музыку – Бранденбургский концерт Баха – и одновременно играл в детский паровозик. «В некотором роде, – рассуждал Барышников, – это сущность Рудольфа: Бах и игрушечный паровозик. Рудольф был великим артистом и великим ребенкомУ.
Нуреев и Барышников – два солиста Кировского театра, покорившие Запад. Нуреевом восхищалась Европа, Барышникову досталась Америка.
В десять вечера Нуреев возвращался в класс и в одиночестве работал над движением до тех пор, пока его не осваивал. Он брал уроки музыки, ходил по театрам и музеям, коллекционировал пластинки, изучал западную хореографию по иностранным журналам, которые доставал неведомо каким путем.
Рудольф Нуреев родился 14 марта 1938 года в татарской семье в Уфе. По советским меркам, он был очень благополучным артистом: в 20 лет он окончил училище и был сразу же зачислен солистом в ленинградский театр им. Кирова, много гастролировал. Жил он у своего учителя Александра Ивановича Пушкина, жена которого, в прошлом балерина Кировского, была для Нуреева чем-то вроде ангела-хранителя. Одна из немногих, она умела тушить его приступы ярости. Был такой случай. Его только что приняли в Кировский, он пришел на первый урок. По традиции самый юный должен был полить из лейки пол в классе. Все стояли и ждали. Нуреев тоже. Наконец ему намекнули, что неплохо бы полить пол. Он отказался: ТЯ, во-первых, не молодой. А потом, тут есть такие бездари, которые только поливать и должны». Нурееву прощали все. Его талант был заметен невооруженным глазом. К нему относились, как к вундеркинду.
Ведущая солистка Кировского Наталья Михайловна Дудинская пригласила его в партнеры. Ей было 49, Нурееву – 19. Это станет традицией: все его партнерши, в том числе и блистательная Марго Фонтейн, будут намного старше его. Он танцевал в Кировском всего три года, но даже за этот короткий срок Нуреев сумел сделать важную вещь: он вернул самостоятельную ценность мужскому танцу. До него, в 1940–50-е годы, мужчины в отечественном балете существовали исключительно как сопровождение для балерин. Нуреев первым среди советских артистов стал танцевать в трико – до него наши танцовщики носили для благопристойности мешковатые короткие штанишки или надевали под трико трусы. Для Нуреева тело не могло быть стыдным. Когда говорили, что он танцует по-женски, он отвечал: «Вы что, не понимаете? Я же еще юноша!» «Рудольф вытягивал свое тело, вставал на высокие-высокие полупальцы и весь тянулся вверх, вверх. Он делал себя высоким, элегантным и красиво сложенным», – комментировал его стиль Барышников.
Попросить убежища Нуреева заставила череда мелких, но невыносимых унижений, завистники в театре, постоянный страх стать невыездным.
В 1958-м он вместе со своей партнершей в течение месяца гастролировал в ГДР в составе пестрой делегации артистов самых разных жанров. Они много ездили на автобусе по всей стране. Балерина ходила в брюках. По возвращении директор Госконцерта написал в отчете о поездке о том, что она даже в Дрезденскую галерею ходила в таком ТнепристойномУ виде. Балерина стала невыездной и не поехала на гастроли в Париж, которых вся труппа Кировского очень ждала. Нуреева этот случай потряс.
В Париже он был занят лишь в одном балете, да и то в последнем акте, в эпизодической роли, но публика шла смотреть именно на него, и каждое выступление сопровождалось овацией. У него тотчас появилось множество друзей, и он позволял себе ходить с ними по ресторанам и не ночевать в гостинице. В то время как вся труппа послушно знакомилась с достопримечательностями из окна автобуса, Нуреев действовал по своей программе. Его решили наказать. В аэропорту за несколько минут до отлета труппы в Лондон, где должна была пройти вторая часть гастролей, Нурееву вручили билет в Москву – он якобы должен был танцевать на правительственном приеме в Кремле. Артист понимал, что это может быть предлогом, чтобы вернуть его домой и больше никогда не выпускать за границу.
В 1961-м году, чтобы остаться на Западе, надо было обратиться к первому попавшемуся полицейскому и попросить политического убежища. Так Нуреев и сделал за два часа до отлета в Москву, решив рискнуть, хотя у него не было ни гроша, хотя он не говорил ни на одном иностранном языке и вообще его мало кто тогда знал на Западе.
Через два месяца после побега он уже танцевал в балетной труппе маркиза де Кюваса. Еще через полгода съездил в Нью-Йорк, познакомился с Баланчиным. В феврале 1962 года подписал контракт с Лондонским королевским балетом. Факт был беспрецедентным – туда не брали людей без британского подданства. Для Нуреева сделали исключение – он стал партнером блистательной английской балерины Марго Фонтейн. Когда она познакомилась с Нуреевым, ей было 42 года и она как раз собиралась оставить сцену. Нуреев вдохнул в ее танец, техничный, но по-английски обделенный эмоциями, невероятную чувственность. Они танцевали вместе десять лет и считались самым гармоничным балетным дуэтом своего времени.
В 1964 году на сцене Венской оперы Нуреев поставил «Лебединое озеро», и вместе с Марго они исполнили главные роли – им устроили безумную овацию, занавес подынимался больше восьмидесяти раз.
Помимо балетов с Марго Фонтейн, Нуреев гастролировал по всему миру. Его рабочий график не предусматривал отпусков и выходных. Сегодня у него спектакль в Париже, завтра – репетиция в Лондоне, послезавтра – гала-представление в Монреале, еще через двое суток – гастроли в Токио. Два вечера в Буэнос-Айресе переходили в турне по Австралии, которое прерывалось телевизионной съемкой в Нью-Йорке. В подобном темпе он жил не год–два, а целые десятилетия. Столько, сколько танцевал Нуреев, ни танцевал никто – он не выступал только в Антарктиде. Нуреев давал в среднем не меньше двухсот спектаклей в год с различными труппами во всех уголках мира – и так в течение тридцати лет. Он ни разу не уходил со сцены больше, чем на две недели.
Разницы во времени он не ощущал, спал не больше четырех часов в сутки, причем где придется – в такси, в самолете. Он всегда был в цейтноте и мог появиться на регистрации авиарейса за пять минут до отлета – ему все сходило с рук. При всем при том надо учесть, что Нуреев был «звездой» нового поколения. Он пользовался славой не только в узком кругу фанатов балета – его знали абсолютно все: он очень умело поддерживал интерес к себе.
В 1983-м его пригласили на должность директора балета «Гранд-Опера» в Париже. На этом месте он продержался шесть лет, несмотря на кипевшие вокруг страсти, заговоры и протесты. Он ставил много русской классики, прежде всего Чайковского. При нем «Гранд-Опера» пользовалась невероятным авторитетом – на этот период пришлось и возведение нового здания театра на площади Бастилии.
Где бы Нуреев ни появлялся, о нем писали. Так повелось с 1961 года, с тех самых пор, как в разгар холодной войны он сбежал от кагэбешников из парижского аэропорта Ля Бурже и остался на Западе. Невероятный «прыжок к свободе» сделал его в 23 года самым известным танцовщиком планеты.
Его захватывающие выступления в британском Королевском балете в дуэте с Марго Фонтейн транслировались по всему миру. Ни до, ни после него ни один танцовщик не имел столь обширной аудитории почитателей. Не будет преувеличением сказать, что Нуреев, босоногим мальчишкой выплясывавший народные татарские танцы, благодаря энергии и драматической страсти изменил роль артиста классического балета. Необыкновенно гибкий и сильный, то воплощение любви и грации, то животной сексуальности, он показал, что балет может быть не менее опасным и захватывающим, чем бой быков. «Покажи, что у тебя внутри, – делился он как-то с интервьюером, – кровь! Быть может, скучно? Сделай что-нибудь. Рискуй. Пусть выступление пульсирует – разве это не главное?»
Нуреев вел жизнь плейбоя, был завсегдатаем ночных клубов, светских раутов и дипломатических приемов. Он много пил, что не мешало ему находиться в прекрасной форме.
Даже его гомосексуализм, за который его бы наверняка, останься артист в Союзе, отправили либо в психиатрическую больницу, либо в тюрьму, на Западе стал частью его образа, «его сценической экзотики», как говорил Барышников. У Нуреева были романы с Фредди Меркьюри и Элтоном Джоном; молва записала ему в любовники Жана Маре. Его искренней любовью был Эрик Брюн – огромного роста датчанин, считавшийся самым изысканным Принцем, когда-либо танцевавшим в «Жизели».
Сексуальная ориентация дала о себе знать и в коллекционировании: он собирал живопись и скульптуру – изображения обнаженных мужских тел. Вся его огромная парижская квартира на набережной Вольтера, напротив Лувра, была завешана нагими Аполлонами и Эфебами. Он платил за них огромные деньги – у его друзей портилось настроение, когда они узнавали цену того или иного сомнительного шедевра. Он не мог остановиться в собирательстве красивых вещей – все его шесть домов были набиты антиквариатом. Друзья разводили руками, полагая, что это компенсация за голодное уфимское детство.
Он постоянно был окружен целым роем поклонников – пожилых дам и красивых юношей. Он любил свиту – она спасала его от одиночества.
Благородный любовник на сцене, в жизни он был невообразимым хамом. Ни роскошь, которой он себя окружал, ни общество, в котором вращался, не избавили его от врожденной мужицкой грубости.
Больше других Нуреев терзал свою многолетнюю и преданнейшую подругу Дус Франсуа – она вела его дела, помогала заключать контракты. В ее присутствии он себя абсолютно не сдерживал, обращался с ней бесцеремонно и подчас жестоко. «Я не могу работать с женщинами, – жаловался он друзьям. – Я ничем не хочу заниматься с женщинами».
Однажды, вернувшись из очередной поездки, он торжественно сообщил, что нашел наконец-то секретаря: «Это молодой моряк Симон с Багамских островов. У него на судне есть факсУ. Впоследствии с помощью своего дяди, писателя Дерека Робинсона, Симон написал книгу «Год с Нуреевым». В отличие от множества книг и статей о Нурееве, в которых его пытались обожествить или опорочить, воспоминания Симона Робинсона, скромного непритязательного человека, абсолютно честны. Здоровый телом и душой молодой англичанин традиционной сексуальной направленности встретил пожилого избалованного танцовщика и согласился стать его личным помощником. В течение целого года два этих человека, которые вряд ли могли быть более непохожи в плане культуры, секса и темперамента, оказались «в одной лодке» под названием «Жизнь». Все началось в октябре 1990 года, когда пятидесятиоднолетний Нуреев находился на пике славы. Когда двадцатишестилетний яхтсмен Симон Робинсон начал у него работать, он ничего не знал о балете и принял как должное, что окна в номере Нуреева были всегда закрыты, отопление включено, а сам артист не снимал махрового халата, надетого поверх простеганной майки. По ночам Нуреев часто просыпался – от пота одежда промокала насквозь. Возможно, это был естественный способ согреть мышцы после 30-летнего измывательства над ними, а вовсе не признаки прогрессирующей болезни. Маэстро потел и во время сценических выступлений, но отказывался сбросить темп. Даже его разбитость по утрам, когда в ответ на приветствие Симона «Как дела?» Рудольф выдавливал из себя одно слово «жив», казалась естественной при таком изматывающем режиме, которому он себя подвергал. Для тех, кто не знал его молодым, Нуреев все еще был феноменом. Лицо с высокими татарскими скулами, нервными ноздрями и глубоко посаженными голубыми глазами привлекло бы внимание, даже если бы и не было столь узнаваемым. Его мощная шея, широкие плечи и мускулистое тело означали, что он все еще мог подхватить на руки балерину, хотя танцовщики его возраста давно уже не пытались этого делать. («Весь фокус в скорости», – говорил он.) Контракт Симона был незавидным. Нуреев сторговался с ним за тысячу долларов в месяц. От помощника требовалось готовить, водить машину, носить чемоданы, присматривать за содержанием каждого из шести домов, когда они там находились, следить за одеждой и бельем хозяина. Через равные промежутки времени его должен был ждать горячий чай: утром и каждый раз, когда он уходил со сцены за кулисы. Чай Нуреев пил черный, густой от сахара, с половиной лимона. В любом отеле краны в ванной следовало устанавливать на подачу воды строго определенной температуры.
Симон обнаружил, что доставить удовольствие Нурееву оказалось не то что сложно, а просто невозможно. Он был нетерпелив со всеми, кто не сразу понимал, что ему нужно, и приходил в состояние неконтролируемой ярости: кричал и швырял о стену мобильные телефоны. Однажды Симон шесть раз приносил из кухни лососину, прежде чем приготовил ее так, как требовалось. Спорить было бесполезно. «Спорить означало не соглашаться, а поскольку Нуреев никогда не ошибался, несогласие было равносильно предательству», – пишет Симон. Нурееву необходимо было победить в любой конфронтации. Не выиграв в дискуссии, он часто вставал и покидал мероприятие. И все-таки Симон Робинсон пишет о нем не только без злости, но даже с некоторой долей удивленного восхищения. Для Симона гениальность Нуреева оправдывала все (или почти все).
Привередливая натура звезды была просто продолжением его скрупулезного профессионализма. Симон видел, как он обследовал все уголки сцены, проверяя каждую половицу на упругость, чтобы точно знать, куда направить свои шаги. Робинсон не был артистом, но понимал, что это плата за артистический темперамент и что гений Нуреева давал ему право жить по законам, отличным от остальной части человечества. Нуреев верил только в Нуреева – видимо, именно этот пылкий эгоизм вытолкнул его из России и сделал величайшим танцовщиком в мире. Это означает также, что вся внесценическая жизнь Нуреева была не более чем поддерживающим механизмом. Вся его воля, вся эмоциональная энергия уходила на выступления. Остальное до самого конца было лишь средством. «Когда он танцевал, он мог полностью выразить свои чувства, но как только опять становился Нуреевым, прятался за маской глубокого безразличия ко всем без исключения», – пишет Симон. Не желая мириться с отвратительной скупостью Нуреева, этого одного из самых богатых людей на планете, Симон в конце концов оставил хозяина. Когда Нуреев отправлялся в турне по Австралии, Симон отказался следовать за ним. Нурееву не удалось переубедить секретаря. И тогда он улыбнулся и сказал: «Держи нос по ветру. Радуйся жизни».
Патологическая скупость Нуреева стала притчей во языцах. Он никогда не носил карманных денег, поэтому везде – в магазинах и ресторанах – за него платили друзья или просто сопровождавшие его люди. За свои выступления он просил огромные гонорары. Торгуясь до конца, он через день мог позвонить и уточнить, что имел в виду сумму «чистыми», за вычетом налогов. Налоги были самой большой его проблемой. Он думал, что и тут можно как-нибудь выкрутиться, что его, такого талантливого и уникального, пожалеют, простят, не обратят внимания. Свои финансовые отчеты Нуриев скрывал буквально от всех. В результате его ловили на подлоге, и он выплачивал бешеные штрафы.
Как только деньги появлялись, Нуреев тут же вкладывал их в очередную картину или скульптуру. Он обожал редкие ткани, роскошные ковры, старинные шелка. Он мог часами рассказывать о своих костюмах, где какая вытачка и как скроены рукава, чтобы не жало в подмышках. Костюмы он заказывал лучшим итальянским кутюрье. Они стоили десятки тысяч долларов.
Недвижимость была его отдельной страстью: у него остались квартиры в Нью-Йорке и Париже, дома в Лондоне и Сен-Бартельми, ранчо в США и остров Галли в Средиземном море. До войны остров – две поднимающиеся над водой скалы – принадлежал Леониду Мясину, хореографу Дягилева. Нуреев купил его в начале 1980-х, отреставрировал три дома и на самом верху выстроил балетную студию.
Точно неизвестно, когда Нурееву поставили диагноз ТСПИДУ, – болел он около десяти лет. В 1989-м он танцевал «Сильфиду» на сцене Кировского театра. На его танец невозможно было смотреть без слез: его скорая смерть не вызывала сомнения.
Весной 1991 года он проводил в кровати по 12 часов в день, а когда вставал, оживить его больное изможденное тело мог только массаж. В октябре 1991 года болезнь Нуриева вошла в завершающую стадию. Он подхватил вирусную инфекцию и чуть не умер, но врачам удалось поставить его на ноги.
И все же он не сдавался. По совету Леонарда Бернстайна, который утверждал, что все дирижеры – долгожители, в 52 года Нуриев с удивительным прилежанием занялся дирижированием. Сидя на нудистском пляже Сен-Бартса, он, одетый лишь в шляпу и солнечные очки, учился управлять Бетховеном и Бахом. В Вене ему предложили контракт. Он репетировал с лучшими венскими музыкантами. Успех дирижерского дебюта Нуреева открыл новую страницу в его карьере, и он выступал в новом качестве во многих странах. В мае 1992 года он дирижировал оперой «Ромео и Джульетта» Прокофьева в нью-йоркской Метрополитен-опера. Летом Нуреев вернулся в Париж на постановку «Баядеры» Петипа в Театре оперы и балета. К этому времени он уже не мог стоять больше одной-двух минут и руководил работой из шезлонга. В день премьеры, 8 октября, он был совершенно изнурен и едва мог говорить, однако, собрав всю силу воли, спотыкаясь, но с гордо поднятой головой, вышел на сцену под бурные овации. Это было его последнее появление на публике. Три месяца спустя он скончался. Жить больше было незачем. «Я призван танцевать. Я в это верю. Я танцую. Все остальное не имеет значения», – сказал Нуриев однажды.
Известие о смерти не стало неожиданностью. Его хоронили на кладбище Сен Женевьев де Буа. Прощальная церемония была обставлена так, как будто режиссировал ее сам Нуреев: у его гроба русские артисты по-русски читали стихи Пушкина, на могилу водрузили настоящий персидский ковер. Нуреев лежал в гробу в строгом черном костюме и в чалме.
По материалам
зарубежной прессы
Рудольфа Нуреева Rudolf-Nurejew-Promenade.
Удивительного здесь ничего нет – Нуреев не только успешно танцевал в Венской опере, но и 25 января 1982 года получил австрийское гражданство. Так что австрийцы в данном случае увековечили память своего знаменитого соотечественника.
Надо сказать, что здесь Нуреева боготворили. После его смерти государственная опера издала специальную брошюру в память о танцоре, где помещены воспоминания о нем тех людей, которым довелось с ним вместе работать, наблюдать за процессом репетиций, за подготовкой к спектаклям, за его талантом и вдохновением.
С 15 октября 1964 года, когда Нуреев выступил здесь в первый раз в ТЛебедином озереУ, он принял участие как
танцор и хореограф в десят-
ках балетных спектаклей (ТЖизельУ, ТДон КихотУ, ТРаймондаУ и др.), неизменно приводя в неистовый восторг взыскательную столичную публику. Он стал ее идолом, ее кумиром, ее божеством. Артисту прощались неуравновешенный характер и скандальная репутация – все это заслоняли его беспредельная преданность балету и гениальность.
Как отметил английский писатель Пол Рассел, тело Нуреева без бородавки таланта имело бы крайне непрезентабельный вид. За вычетом Божьего дара в нем мало симпатичных черт: необразованный выскочка, миллионер с сомнительным вкусом и манией накопительства. Тем не менее на Нуреева молилось полмира. Он был совершенно непревзойденным танцовщиком, человеком, фанатически преданным искусству.
В одном интервью Михаил Барышников рассказал историю о Нурееве. В 1961 году в Ленинграде их общий друг пришел к Нурееву в гости. Тот сидел один в комнате и слушал музыку – Бранденбургский концерт Баха – и одновременно играл в детский паровозик. «В некотором роде, – рассуждал Барышников, – это сущность Рудольфа: Бах и игрушечный паровозик. Рудольф был великим артистом и великим ребенкомУ.
Нуреев и Барышников – два солиста Кировского театра, покорившие Запад. Нуреевом восхищалась Европа, Барышникову досталась Америка.
В десять вечера Нуреев возвращался в класс и в одиночестве работал над движением до тех пор, пока его не осваивал. Он брал уроки музыки, ходил по театрам и музеям, коллекционировал пластинки, изучал западную хореографию по иностранным журналам, которые доставал неведомо каким путем.
Рудольф Нуреев родился 14 марта 1938 года в татарской семье в Уфе. По советским меркам, он был очень благополучным артистом: в 20 лет он окончил училище и был сразу же зачислен солистом в ленинградский театр им. Кирова, много гастролировал. Жил он у своего учителя Александра Ивановича Пушкина, жена которого, в прошлом балерина Кировского, была для Нуреева чем-то вроде ангела-хранителя. Одна из немногих, она умела тушить его приступы ярости. Был такой случай. Его только что приняли в Кировский, он пришел на первый урок. По традиции самый юный должен был полить из лейки пол в классе. Все стояли и ждали. Нуреев тоже. Наконец ему намекнули, что неплохо бы полить пол. Он отказался: ТЯ, во-первых, не молодой. А потом, тут есть такие бездари, которые только поливать и должны». Нурееву прощали все. Его талант был заметен невооруженным глазом. К нему относились, как к вундеркинду.
Ведущая солистка Кировского Наталья Михайловна Дудинская пригласила его в партнеры. Ей было 49, Нурееву – 19. Это станет традицией: все его партнерши, в том числе и блистательная Марго Фонтейн, будут намного старше его. Он танцевал в Кировском всего три года, но даже за этот короткий срок Нуреев сумел сделать важную вещь: он вернул самостоятельную ценность мужскому танцу. До него, в 1940–50-е годы, мужчины в отечественном балете существовали исключительно как сопровождение для балерин. Нуреев первым среди советских артистов стал танцевать в трико – до него наши танцовщики носили для благопристойности мешковатые короткие штанишки или надевали под трико трусы. Для Нуреева тело не могло быть стыдным. Когда говорили, что он танцует по-женски, он отвечал: «Вы что, не понимаете? Я же еще юноша!» «Рудольф вытягивал свое тело, вставал на высокие-высокие полупальцы и весь тянулся вверх, вверх. Он делал себя высоким, элегантным и красиво сложенным», – комментировал его стиль Барышников.
Попросить убежища Нуреева заставила череда мелких, но невыносимых унижений, завистники в театре, постоянный страх стать невыездным.
В 1958-м он вместе со своей партнершей в течение месяца гастролировал в ГДР в составе пестрой делегации артистов самых разных жанров. Они много ездили на автобусе по всей стране. Балерина ходила в брюках. По возвращении директор Госконцерта написал в отчете о поездке о том, что она даже в Дрезденскую галерею ходила в таком ТнепристойномУ виде. Балерина стала невыездной и не поехала на гастроли в Париж, которых вся труппа Кировского очень ждала. Нуреева этот случай потряс.
В Париже он был занят лишь в одном балете, да и то в последнем акте, в эпизодической роли, но публика шла смотреть именно на него, и каждое выступление сопровождалось овацией. У него тотчас появилось множество друзей, и он позволял себе ходить с ними по ресторанам и не ночевать в гостинице. В то время как вся труппа послушно знакомилась с достопримечательностями из окна автобуса, Нуреев действовал по своей программе. Его решили наказать. В аэропорту за несколько минут до отлета труппы в Лондон, где должна была пройти вторая часть гастролей, Нурееву вручили билет в Москву – он якобы должен был танцевать на правительственном приеме в Кремле. Артист понимал, что это может быть предлогом, чтобы вернуть его домой и больше никогда не выпускать за границу.
В 1961-м году, чтобы остаться на Западе, надо было обратиться к первому попавшемуся полицейскому и попросить политического убежища. Так Нуреев и сделал за два часа до отлета в Москву, решив рискнуть, хотя у него не было ни гроша, хотя он не говорил ни на одном иностранном языке и вообще его мало кто тогда знал на Западе.
Через два месяца после побега он уже танцевал в балетной труппе маркиза де Кюваса. Еще через полгода съездил в Нью-Йорк, познакомился с Баланчиным. В феврале 1962 года подписал контракт с Лондонским королевским балетом. Факт был беспрецедентным – туда не брали людей без британского подданства. Для Нуреева сделали исключение – он стал партнером блистательной английской балерины Марго Фонтейн. Когда она познакомилась с Нуреевым, ей было 42 года и она как раз собиралась оставить сцену. Нуреев вдохнул в ее танец, техничный, но по-английски обделенный эмоциями, невероятную чувственность. Они танцевали вместе десять лет и считались самым гармоничным балетным дуэтом своего времени.
В 1964 году на сцене Венской оперы Нуреев поставил «Лебединое озеро», и вместе с Марго они исполнили главные роли – им устроили безумную овацию, занавес подынимался больше восьмидесяти раз.
Помимо балетов с Марго Фонтейн, Нуреев гастролировал по всему миру. Его рабочий график не предусматривал отпусков и выходных. Сегодня у него спектакль в Париже, завтра – репетиция в Лондоне, послезавтра – гала-представление в Монреале, еще через двое суток – гастроли в Токио. Два вечера в Буэнос-Айресе переходили в турне по Австралии, которое прерывалось телевизионной съемкой в Нью-Йорке. В подобном темпе он жил не год–два, а целые десятилетия. Столько, сколько танцевал Нуреев, ни танцевал никто – он не выступал только в Антарктиде. Нуреев давал в среднем не меньше двухсот спектаклей в год с различными труппами во всех уголках мира – и так в течение тридцати лет. Он ни разу не уходил со сцены больше, чем на две недели.
Разницы во времени он не ощущал, спал не больше четырех часов в сутки, причем где придется – в такси, в самолете. Он всегда был в цейтноте и мог появиться на регистрации авиарейса за пять минут до отлета – ему все сходило с рук. При всем при том надо учесть, что Нуреев был «звездой» нового поколения. Он пользовался славой не только в узком кругу фанатов балета – его знали абсолютно все: он очень умело поддерживал интерес к себе.
В 1983-м его пригласили на должность директора балета «Гранд-Опера» в Париже. На этом месте он продержался шесть лет, несмотря на кипевшие вокруг страсти, заговоры и протесты. Он ставил много русской классики, прежде всего Чайковского. При нем «Гранд-Опера» пользовалась невероятным авторитетом – на этот период пришлось и возведение нового здания театра на площади Бастилии.
Где бы Нуреев ни появлялся, о нем писали. Так повелось с 1961 года, с тех самых пор, как в разгар холодной войны он сбежал от кагэбешников из парижского аэропорта Ля Бурже и остался на Западе. Невероятный «прыжок к свободе» сделал его в 23 года самым известным танцовщиком планеты.
Его захватывающие выступления в британском Королевском балете в дуэте с Марго Фонтейн транслировались по всему миру. Ни до, ни после него ни один танцовщик не имел столь обширной аудитории почитателей. Не будет преувеличением сказать, что Нуреев, босоногим мальчишкой выплясывавший народные татарские танцы, благодаря энергии и драматической страсти изменил роль артиста классического балета. Необыкновенно гибкий и сильный, то воплощение любви и грации, то животной сексуальности, он показал, что балет может быть не менее опасным и захватывающим, чем бой быков. «Покажи, что у тебя внутри, – делился он как-то с интервьюером, – кровь! Быть может, скучно? Сделай что-нибудь. Рискуй. Пусть выступление пульсирует – разве это не главное?»
Нуреев вел жизнь плейбоя, был завсегдатаем ночных клубов, светских раутов и дипломатических приемов. Он много пил, что не мешало ему находиться в прекрасной форме.
Даже его гомосексуализм, за который его бы наверняка, останься артист в Союзе, отправили либо в психиатрическую больницу, либо в тюрьму, на Западе стал частью его образа, «его сценической экзотики», как говорил Барышников. У Нуреева были романы с Фредди Меркьюри и Элтоном Джоном; молва записала ему в любовники Жана Маре. Его искренней любовью был Эрик Брюн – огромного роста датчанин, считавшийся самым изысканным Принцем, когда-либо танцевавшим в «Жизели».
Сексуальная ориентация дала о себе знать и в коллекционировании: он собирал живопись и скульптуру – изображения обнаженных мужских тел. Вся его огромная парижская квартира на набережной Вольтера, напротив Лувра, была завешана нагими Аполлонами и Эфебами. Он платил за них огромные деньги – у его друзей портилось настроение, когда они узнавали цену того или иного сомнительного шедевра. Он не мог остановиться в собирательстве красивых вещей – все его шесть домов были набиты антиквариатом. Друзья разводили руками, полагая, что это компенсация за голодное уфимское детство.
Он постоянно был окружен целым роем поклонников – пожилых дам и красивых юношей. Он любил свиту – она спасала его от одиночества.
Благородный любовник на сцене, в жизни он был невообразимым хамом. Ни роскошь, которой он себя окружал, ни общество, в котором вращался, не избавили его от врожденной мужицкой грубости.
Больше других Нуреев терзал свою многолетнюю и преданнейшую подругу Дус Франсуа – она вела его дела, помогала заключать контракты. В ее присутствии он себя абсолютно не сдерживал, обращался с ней бесцеремонно и подчас жестоко. «Я не могу работать с женщинами, – жаловался он друзьям. – Я ничем не хочу заниматься с женщинами».
Однажды, вернувшись из очередной поездки, он торжественно сообщил, что нашел наконец-то секретаря: «Это молодой моряк Симон с Багамских островов. У него на судне есть факсУ. Впоследствии с помощью своего дяди, писателя Дерека Робинсона, Симон написал книгу «Год с Нуреевым». В отличие от множества книг и статей о Нурееве, в которых его пытались обожествить или опорочить, воспоминания Симона Робинсона, скромного непритязательного человека, абсолютно честны. Здоровый телом и душой молодой англичанин традиционной сексуальной направленности встретил пожилого избалованного танцовщика и согласился стать его личным помощником. В течение целого года два этих человека, которые вряд ли могли быть более непохожи в плане культуры, секса и темперамента, оказались «в одной лодке» под названием «Жизнь». Все началось в октябре 1990 года, когда пятидесятиоднолетний Нуреев находился на пике славы. Когда двадцатишестилетний яхтсмен Симон Робинсон начал у него работать, он ничего не знал о балете и принял как должное, что окна в номере Нуреева были всегда закрыты, отопление включено, а сам артист не снимал махрового халата, надетого поверх простеганной майки. По ночам Нуреев часто просыпался – от пота одежда промокала насквозь. Возможно, это был естественный способ согреть мышцы после 30-летнего измывательства над ними, а вовсе не признаки прогрессирующей болезни. Маэстро потел и во время сценических выступлений, но отказывался сбросить темп. Даже его разбитость по утрам, когда в ответ на приветствие Симона «Как дела?» Рудольф выдавливал из себя одно слово «жив», казалась естественной при таком изматывающем режиме, которому он себя подвергал. Для тех, кто не знал его молодым, Нуреев все еще был феноменом. Лицо с высокими татарскими скулами, нервными ноздрями и глубоко посаженными голубыми глазами привлекло бы внимание, даже если бы и не было столь узнаваемым. Его мощная шея, широкие плечи и мускулистое тело означали, что он все еще мог подхватить на руки балерину, хотя танцовщики его возраста давно уже не пытались этого делать. («Весь фокус в скорости», – говорил он.) Контракт Симона был незавидным. Нуреев сторговался с ним за тысячу долларов в месяц. От помощника требовалось готовить, водить машину, носить чемоданы, присматривать за содержанием каждого из шести домов, когда они там находились, следить за одеждой и бельем хозяина. Через равные промежутки времени его должен был ждать горячий чай: утром и каждый раз, когда он уходил со сцены за кулисы. Чай Нуреев пил черный, густой от сахара, с половиной лимона. В любом отеле краны в ванной следовало устанавливать на подачу воды строго определенной температуры.
Симон обнаружил, что доставить удовольствие Нурееву оказалось не то что сложно, а просто невозможно. Он был нетерпелив со всеми, кто не сразу понимал, что ему нужно, и приходил в состояние неконтролируемой ярости: кричал и швырял о стену мобильные телефоны. Однажды Симон шесть раз приносил из кухни лососину, прежде чем приготовил ее так, как требовалось. Спорить было бесполезно. «Спорить означало не соглашаться, а поскольку Нуреев никогда не ошибался, несогласие было равносильно предательству», – пишет Симон. Нурееву необходимо было победить в любой конфронтации. Не выиграв в дискуссии, он часто вставал и покидал мероприятие. И все-таки Симон Робинсон пишет о нем не только без злости, но даже с некоторой долей удивленного восхищения. Для Симона гениальность Нуреева оправдывала все (или почти все).
Привередливая натура звезды была просто продолжением его скрупулезного профессионализма. Симон видел, как он обследовал все уголки сцены, проверяя каждую половицу на упругость, чтобы точно знать, куда направить свои шаги. Робинсон не был артистом, но понимал, что это плата за артистический темперамент и что гений Нуреева давал ему право жить по законам, отличным от остальной части человечества. Нуреев верил только в Нуреева – видимо, именно этот пылкий эгоизм вытолкнул его из России и сделал величайшим танцовщиком в мире. Это означает также, что вся внесценическая жизнь Нуреева была не более чем поддерживающим механизмом. Вся его воля, вся эмоциональная энергия уходила на выступления. Остальное до самого конца было лишь средством. «Когда он танцевал, он мог полностью выразить свои чувства, но как только опять становился Нуреевым, прятался за маской глубокого безразличия ко всем без исключения», – пишет Симон. Не желая мириться с отвратительной скупостью Нуреева, этого одного из самых богатых людей на планете, Симон в конце концов оставил хозяина. Когда Нуреев отправлялся в турне по Австралии, Симон отказался следовать за ним. Нурееву не удалось переубедить секретаря. И тогда он улыбнулся и сказал: «Держи нос по ветру. Радуйся жизни».
Патологическая скупость Нуреева стала притчей во языцах. Он никогда не носил карманных денег, поэтому везде – в магазинах и ресторанах – за него платили друзья или просто сопровождавшие его люди. За свои выступления он просил огромные гонорары. Торгуясь до конца, он через день мог позвонить и уточнить, что имел в виду сумму «чистыми», за вычетом налогов. Налоги были самой большой его проблемой. Он думал, что и тут можно как-нибудь выкрутиться, что его, такого талантливого и уникального, пожалеют, простят, не обратят внимания. Свои финансовые отчеты Нуриев скрывал буквально от всех. В результате его ловили на подлоге, и он выплачивал бешеные штрафы.
Как только деньги появлялись, Нуреев тут же вкладывал их в очередную картину или скульптуру. Он обожал редкие ткани, роскошные ковры, старинные шелка. Он мог часами рассказывать о своих костюмах, где какая вытачка и как скроены рукава, чтобы не жало в подмышках. Костюмы он заказывал лучшим итальянским кутюрье. Они стоили десятки тысяч долларов.
Недвижимость была его отдельной страстью: у него остались квартиры в Нью-Йорке и Париже, дома в Лондоне и Сен-Бартельми, ранчо в США и остров Галли в Средиземном море. До войны остров – две поднимающиеся над водой скалы – принадлежал Леониду Мясину, хореографу Дягилева. Нуреев купил его в начале 1980-х, отреставрировал три дома и на самом верху выстроил балетную студию.
Точно неизвестно, когда Нурееву поставили диагноз ТСПИДУ, – болел он около десяти лет. В 1989-м он танцевал «Сильфиду» на сцене Кировского театра. На его танец невозможно было смотреть без слез: его скорая смерть не вызывала сомнения.
Весной 1991 года он проводил в кровати по 12 часов в день, а когда вставал, оживить его больное изможденное тело мог только массаж. В октябре 1991 года болезнь Нуриева вошла в завершающую стадию. Он подхватил вирусную инфекцию и чуть не умер, но врачам удалось поставить его на ноги.
И все же он не сдавался. По совету Леонарда Бернстайна, который утверждал, что все дирижеры – долгожители, в 52 года Нуриев с удивительным прилежанием занялся дирижированием. Сидя на нудистском пляже Сен-Бартса, он, одетый лишь в шляпу и солнечные очки, учился управлять Бетховеном и Бахом. В Вене ему предложили контракт. Он репетировал с лучшими венскими музыкантами. Успех дирижерского дебюта Нуреева открыл новую страницу в его карьере, и он выступал в новом качестве во многих странах. В мае 1992 года он дирижировал оперой «Ромео и Джульетта» Прокофьева в нью-йоркской Метрополитен-опера. Летом Нуреев вернулся в Париж на постановку «Баядеры» Петипа в Театре оперы и балета. К этому времени он уже не мог стоять больше одной-двух минут и руководил работой из шезлонга. В день премьеры, 8 октября, он был совершенно изнурен и едва мог говорить, однако, собрав всю силу воли, спотыкаясь, но с гордо поднятой головой, вышел на сцену под бурные овации. Это было его последнее появление на публике. Три месяца спустя он скончался. Жить больше было незачем. «Я призван танцевать. Я в это верю. Я танцую. Все остальное не имеет значения», – сказал Нуриев однажды.
Известие о смерти не стало неожиданностью. Его хоронили на кладбище Сен Женевьев де Буа. Прощальная церемония была обставлена так, как будто режиссировал ее сам Нуреев: у его гроба русские артисты по-русски читали стихи Пушкина, на могилу водрузили настоящий персидский ковер. Нуреев лежал в гробу в строгом черном костюме и в чалме.
По материалам
зарубежной прессы
